Лев Пучков - Испытание киллера

— Пили мушку, урод! — прохрипел я, кувыркаясь через левое плечо к длинному, который начал лихорадочно возиться с пистолетом, пытаясь взвести его.

Войдя в полуприсед, я оказался лицом к лицу с длинным и с ходу заехал ему ребром правой раскрытой ладони в горло, одновременно ухватывая его правую руку за кисть и отводя ее в сторону. Нехорошо хрястнул кадык — длинный задергался в конвульсиях и успел два раза оглушительно выстрелить над самым ухом. Действуя по инерции, я коротко рубанул длинного кулаком в висок и, как учили, аккуратно вытащил из расслабленной руки пистолет, удерживая его стволом вверх. Любитель Ван Дамма мягко сполз на землю, не подавая признаков жизни.

Остро запахло порохом — где-то за забором забухали тяжелые шаги, сопровождаемые громкими криками. Я быстро ощупал артерию на шее у длинного — пульс отсутствовал.

— Пи…ц, приехали, — потерянно пробормотал я, обращаясь к ударенному в пах, который ползком отодвигался от меня, подвывая, как волчонок. — Помер Юра…

— УБИЛ!!! УБИЛ!!! — суматошно заорал ударенный. Крик его привел меня в чувство: показав водиле пистолет — для вящей убедительности, чтобы не вздумал свалить без нас, — я ухватил оторопевшую Оксану за руку, и мы оперативно загрузились в салон.

— Надо ехать очень быстро, — сообщил я водиле. — Могут стрелять вслед.

Водила моментально перегазовал, и спустя несколько секунд мы улепетывали в ночную мглу, оставив позади злополучный ресторан, подаривший мне вторично радость общения с самой прекрасной женщиной мира и летальные осложнения со всей центральной братвой, весьма некстати оказавшейся без централизованного командования…

В понедельник хоронили Феликса. Если помните, пятая глава начинается примерно так же, только там речь идет о Ник-Нике. Да, в последнее время жизнь моя стала чрезвычайно насыщенной и богатой приключениями — отчасти по прихоти ПРОФСОЮЗА, отчасти из-за моей собственной безалаберности. То и дело хоронят кого-то из моих знакомых или знакомых моих знакомых, в общем, так или иначе связанных со мной людей. И мне это здорово не нравится — кому понравится, когда вокруг тебя умирают вроде бы неплохие товарищи, которые тебе лично ничего дурного не сделали? Но, увы, помешать этому процессу я не в состоянии — даже при всем желании. Я тут совсем даже и ни при чем, ситуация от меня не зависит. Потому что, с одной стороны, я — солдат ПРОФСОЮЗА и обязан выполнить свою работу независимо от личных качеств клиента и степени его причастности к деструктивному процессу, давно и безнадежно прогрессирующему в нашей многострадальной стране. ПРОФСОЮЗ потратил на меня массу времени и сил и полагает, что я достаточно подкован идеологически, свято верю в правоту профсоюзного дела и не сверну с дороги, которая, как утверждает управление нашей конторы, в конечном итоге приведет к полному избавлению от сволочей-захребетников, паразитирующих на хилой спине российского люда, и полной же декриминализации нашего общества. Если же у профсоюзных деятелей возникнут сомнения в моей лояльности, жить я буду очень не долго — как раз до прибытия бригады ликвидаторов.

С другой стороны, я не волен переделать свою натуру, изнасиловать ее и заставить адаптироваться к окружающему нас бандитскому произволу. Нас в этой жизни не очень много таких, побывавших в мирное время на войне, научившихся убивать всевозможными способами и почувствовавших себя личностью в полном смысле этого слова — личностью, до которой никто не имеет права дотронуться грязными руками. Основная масса терпит. Человек такая скотина, что привыкает ко всему — за исключением, пожалуй, явно агрессивной среды. К серной кислоте, полагаю, даже самому терпимому было бы трудновато адаптироваться. А вот адаптироваться к бандитскому произволу — запросто. Обычные людишки — скотинка, привыкают, что их бьют, обирают, оскорбляют и насилуют их женщин. Бандиты привыкают, что людишки безропотно сносят любое попрание своих прав, и в результате у обеих сторон вырабатывается форма взаимососуществования, исключающая конфликт: одни жиреют и борзеют не по дням, а по часам, другие подобострастно хихикают в ответ на оплеухи и ласково щебечут что-то невразумительное — дескать, временное явление это, господа, веяние времени, не более, а в свой срок все утрясется, после чего наступит всеобщее благоденствие.

Я бы, например, тоже мог так. Остался бы тогда сидеть на месте, когда «быки» Оксану насиловать волокли, — и ничего бы не случилось. На вокзале, когда Стаса встречал, дал бы себя отоварить — потом разобрались бы, глядишь, те пацаны еще бы прощения прибежали просить, пожалуйся я Феликсу. Бросил бы Оксану на произвол судьбы при разборке с мамедами — не было бы сейчас головной боли, связанной с этим вопросом… В общем, терпел бы — не было бы сейчас никаких забот. Увы мне, увы — не могу я так. Я много раз смотрел в лицо смерти и утратил реальное ощущение стоимости человеческой жизни. Поэтому за обиду, нанесенную мне или моим близким, могу тут же перегрызть горло. А терпеть я не могу — отсюда частые конфликты с братвой, привыкшей к безусловному повиновению среднестатистической массы.