Михаил Ишков - Супердвое. Версия Шееля

Алекс отрицательно покачал головой.

Тогда комиссар обратился ко мне.

— А вы, фрау Магди, не желаете полюбопытствовать? Нет? Странно. А на руины Сталинграда или Минска не хотите посмотреть? Тоже нет? Удивительно! А–а, вспомнил, вам довелось полюбоваться останками Смоленска…

А я, когда смотрю на эти снимки, полнюсь уверенностью, что у меня нет права забывать о прошлом. Мне нет дела до Ла–Манша, я прикидываю, как обеспечить условия для скорейшего восстановления поруганных земель моего фатерлянда, а для этого я просто обязан взяться за воспитание даже самых нестойких товарищей. Даже миллионеров! Я делаю это не только по долгу службы, но и по зову сердца. Ты полагаешь, Алекс–Еско фон Шеель, он же Мюллер, он же Второй, новоявленные защитники демократии будут придерживаться каких‑то правил гуманного ведения войны? Ты полагаешь, они станут разбираться, где военный объект, а где мирное население? Они уничтожили Дрезден, в котором не было ни одного военного объекта, а жертв оказалось больше, чем после бомбардировки Хиросимы. Это были твои соотечественники, Алекс–Еско. Это был Цвингер и знаменитые на весь мир кирхи. Теперь они заполучили атомную бомбу. Они сбросили ее на Японию.

— Но Гесс?!

— Только этот свидетель сможет убедить мировую общественность, кто скрывает от прогрессивной общественности главную тайну Второй мировой войны? Только Гесс сможет убедительно подтвердить, в какой стране не жалели крови ради победы, а где сидели и калькулировали, как бы половчее схватить самый жирный кусок этой самой победы.

— Кто это придумал? – воскликнул Алекс и тут же присмирел. – Впрочем, я знаю. Он обожает ставить невыполнимые задания.

— Помнится, товарищ Шеель, ты с неподдельным энтузиазмом выполнял его прошлые невыполнимые задания, а теперь что – сдрейфил? Заподозрил? Если тебе не нужна наша помощь, позволь хотя бы позаботиться о Магдалене–Алисе. Кроме того, мне позарез необходимо встретиться с Оборотнем. Где он скрывается?

Еско долго отмалчивался, потом признался.

— Не знаю. Правда, есть одна зацепка. После гибели фрау Марты Густав обмолвился, что остался один на свете. Разве что в Бранденбурге живет дальний родственник из менонитов…

— Вот с него и начнем. Этот поиск будет являться лучшей проверкой на нашу взаимную искренность.

— А как быть с Магди?

« …mein Freund, они решали мою судьбу за моей спиной!!

Я возразила, однако они настояли, чтобы я осталась в Дюссельдорфе. Этого требует профессиональный интерес – так объяснил несносный комиссар.

Еско согласился с ним. Я знаю, для него это было очень трудное решение. Полагаю, он отлично сознавал степень угрозы, которая могла исходить от Ротте, однако тащить за собой супругу в коммунистический рай представлялось ему куда более страшным делом. Ночью он предупредил меня – в качестве заложницы я представляю собой лакомый кусочек для НКВД.

К тому же Nikolaus Michailovitsch пообещал взять меня под защиту».

* * *

Я несколько раз перечитал письмо.

Задала мне задачку, эта самая нестареющая и улыбчивая из всех нестареющих и улыбчивых баронесс. Помнится, я вообразил ее ходячим воплощением истории. Эта игра казалось мне забавной и, тем не менее, что я мог ответить истории?

Разве что написанием этих согласованных со своими героями, с прошедшим временем, с духом прошедших времен, мемуаров? Разве не в честь потомку исполнить долг перед павшими предками, чьими телами был выстлан путь к победе, тем более, если это желание идет от сердца, а не от каких‑то надуманных «измов». Чем глубже я погружался в былое, тем чаще меня посещало убеждение в необходимости художественного подтверждения важности сохранения своего «Аненэрбе».

Из воспоминаний Н. М. Трущева :

« …дела закрутились в ту самую минуту, когда в Бранденбурге (по–видимому это случилось летом сорок седьмого, дату желательно уточнить у Оборотня – Н. М. Трущев ), в бирштубе на Kleine Gartenstraße, расположенной неподалеку от развалин главного железнодорожного вокзала, к нам подсел невысокого роста, курносый неунываха–инвалид, каким всегда был обер–гренадер и красный партизан, Густав Крайзе.

Он нисколько не постарел, не размяк. На нем был поношенный костюм, белая рубашка, галстук. Казалось, испытание войной никак не подействовало на него, как впрочем и на сам город – гнездо германского милитаризма и одновременно удивительный памятник романтической эпохи».