Михаил Нестеров - Спецкоманда №97

— Как узнал об этом Алексеенко?

— Он тоже принимал в ней участие. Его Колчин привлек.

— Как ты вышел на военврача?

— Я давно его знаю.

— Отпустить тебя, говоришь? — Пожалуй, Тульчинский узнал все, что хотел, и не знал, радоваться ли ему. Всему свое время, он подумает над этим, хоть и поздно, но проанализирует свои действия. — Ладно, расслабься, — как можно мягче сказал Влад.

Он стоял все так же сбоку от лежащего репортера. Его «расслабься» подействовало моментально, как приказ, как сильная доза наркотика в вену — «с ветерком». Ему даже показалось, что тело журналиста немного вытянулось. Впрочем, это дурачился тусклый свет, играя с глазами секретного агента «в оптический обман зрения».

Чтобы убить лежащего перед ним человека, Владу хватило одно удара ногой в шею. Очень сильного удара, от которого по пирсу прошелестел сухой звук сломанных хрящей и шейных позвонков.

Закрыв за вечерним гостем дверь своего кабинета — одного из десятка в «офицерском здании», мичман Юрмин дал сержанту оглядеться и подмигнул:

— Ну что, Серега, по чуть-чуть?

Клим, присаживаясь на жесткий стул, согласно кивнул: «Давай. За тем и пришел».

Кабинет инструктора по огневой подготовке больше походил на учебный класс. Просторный, с ветхим письменным столом у дальней стены и плакатами — на стенах и на полу — в рулонах. Казалось, его хозяин — коллекционер плакатного искусства. Какого только оружия не было изображено на них. Начиная от пулемета Дегтярева и Шпагина на колесном станке и станковым же пулеметом системы Максима образца 1910 года, заканчивая «печенегом» и британской «снайперкой» серии «Warfare».

Юрмин открыл холодильник, достал бутылку водки и спрессованную плитку черной икры. Дверца старого холодильника была похожа на «жигулевскую» — с первого раза не закрылась. Хозяин кабинета двинул ее ногой. Как тут и была.

— Не могу есть ее, проклятую! — шутливо прокомментировал мичман, разламывая пополам слипшийся деликатес.

— А пить? — сержант указал глазами на «сибирку», «зона накрытия» которой была на пять градусов выше обычной водки.

— Пить и стрелять я могу с закрытыми глазами, — нравоучительно произнес Юрмин.

Они с сержантом были не только земляками, но и тезками. Что сближает, конечно. На «ты» перешли с первого же дня пребывания Клима на военно-морской базе.

— Давай, зема, поднимай. Вынужденные действия ответственности не подлежат. — Мичман одним глотком осушил полстакана «сибирки» и закусил икрой.

Сергей пил медленно, словно смаковал. За месяц с небольшим это второй стакан. Юрмин же прикладывался к пузырьку чуть ли не ежедневно. Но никогда не напивался, просто снимал стресс. Иначе не выдержать подъемы ни свет ни заря и прочего, включая «человеческий фактор» — курсантов с их стремлением стать суперпрофессионалами. Сам Юрмин не считал себя таковым — перегорел, наверное, причем давно. Это «свежие» — такие, как Серега Климов, ставят перед собой такую цель, добиваются ее... чтобы также однажды перегореть, как предохранитель, отслужить свое — как счетчик, намотавший на себя все отпущенные ему круги.

— О чем задумался? — спросил Клим товарища.

— Да так... — Юрмин махнул рукой. Трезвый он — нормальный, общительный мужик. Водка же вытворяла с ним необычные вещи: постоянно война мерещится. О чем и сказал земляку.

— Что мерещится? — переспросил Клим.

— Давай еще по одной. — Выпив, инструктор долго молчал. — Знаешь, Серега, водка помогает снять стресс, а с другой стороны, память обостряет. Порой с ума схожу. Выпью и словно переношусь в 94-й... — Юрмин даже хохотнул — таким идиотским прозвучало сегодня его признание. — Знаешь, почему я тебе об этом рассказываю?

— Скажи — узнаю.

— Потому что больше меня никто не слушает. А мне нужно выговориться, понял?... — И он «выговаривался» о том, что в 94-м в Чечне шла натуральная резня, что друг погиб на его глазах, О том, что держал его за руку («он горячий-горячий, а бетон лестничного марша под ним — ледяной»). Что оставил в том подъезде надпись на стене: «Саня, я всегда буду помнить тебя. Я отомщу за тебя нохчам!»

Юрмин рассказывал нескладно, сбивчиво, пьяно. Он спрашивал то ли себя, то ли своего земляка: что осталось от той справедливой мести? Тогда она гнала из одного глаза слезы ярости, а из другого — бессилия. Такой вот самогонный аппарат. Почти ничего от мести-то и не осталось.

Мичман вздохнул. Время не только не лечит, размышлял он, оно порой калечит, заставляет забыть что-то священное, рожденное в груди. Роды прошли, боль поутихла, святость исчезала по мере взросления души.