Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)

— Снова мечтаешь, Цыпленок?

Блондин улыбнулся:

— Просто не могу бросить, Эрнст. Только постоянно возникают новые вопросы, а ответов на них нет.

Медленно стало смеркаться. В воздухе висел запах гари. Затарахтел пулемет, очереди пролетели высоко. Отделение разместилось в русском танковом окопе. Куно и Камбала были назначены в караул. Расчеты пулеметов улеглись, словно тройняшки. Ханс отправился к командиру взвода.

Блондин лежал, растянувшись на спине, штурмовое снаряжение — под головой, вместо подушки, руки — на животе, и смотрел в небо. Эрнст курил и использовал свой баварский нож в качестве зубочистки. При этом он пару раз чиркнул по зубам, хлопнул ладонью по плечу Блондина и проворчал:

— Спи, я тебя потом разбужу в караул.

Он повернулся на бок, выругался, когда наткнулся на лопату, и через несколько мгновений тихо захрапел.

Блондин был бодр, при этом на редкость спокоен, внутренне решителен и свободен от каких бы то ни было проблем с желудком. «Странно, — думал он, — действительно хорошо лежать вот так. Прекрасный летний вечер. Земля теплая, а звезды — словно бы вырезаны из золотой фольги и наклеены на черную плоскую безграничную поверхность. Плакатно, фантастически, словно в книге сказок. — Он улыбнулся. — Всегда, когда начинаю думать, мысли беспорядочно лезут мне в голову. Я начинаю все со смешного слова „странно“. Уже в школе было так. Если такое было на письме, то я мог исправить. А когда говорил, то должен был напрягать внимание, так как учителя не понимали „странных“ формулировок. Еще меньше их понимали в „ЛАГе“. Там не было ничего „странного“, по крайней мере, для тех, кто хотел что-то сказать. Для других, маленьких заправщиков постелей, было много „странного“, часто настолько много, что их тошнило от „странности“. Как тогда, при моем призыве — тоже было странно, но не для меня!»

В Берлине я переночевал у тети, а на следующий день она со мной поехала в Лихтерфельде. Перед воротами казармы стояли и ждали коротко остриженные гражданские с чемоданами и картонными коробками. На проходной кто-то кричал, но мне не было видно, кто и почему. Моя тетя спросила, что там происходит, у лейб-гвардейца, приехавшего с нами в трамвае, где он стоял прямо передо мной, и я не сводил глаз с черной ленточки на его рукаве с вышитым серебром именем Адольфа Гитлера. Он усмехнулся и сказал:

— Это формула приветствия.

— А почему они там так кричат?

Длинный снова усмехнулся:

— Это обычный тон, госпожа! Как вы думаете, как они могут расти?

Когда я наконец подошел к проходной, у меня возникли проблемы с предписанием. Чемодан в одной руке, картонка — в другой, а проклятое предписание — в нагрудном кармане рубашки. Я хотел поставить багаж, чтобы достать документ, но кто-то в стальном шлеме закричал:

— Налево и вон отсюда. Ну, вы, недотепа! Возьмите чемодан на вытянутые руки перед собой и качайте! — Странный набор слов, из которого я мало что понял. У монументальной фигуры роттенфюрера несколько гражданских гнули колени, судорожно удерживая чемоданы на вытянутых вперед руках. При этом они считали. Что, и мне тоже? У кричавшего на меня я видел только широко открывавшийся рот, бегающий кадык и над всем этим — стальной шлем. Когда я попытался сделать первое приседание, я услышал голос моей тети, типичной берлинки, смелой и лишенной чувства какого-либо почтения:

— Вы получили предписание у моего племянника или нет? Ах нет!

А когда тот, в стальном шлеме, хотел ее прервать, послышалось:

— Не разоряйся, мужчинка! Вы мне не нравитесь, а малыш — еще не солдат!

А мне крикнула:

— Прекрати!

Я беспрепятственно прошел через ворота. За решетчатой оградой и монументальной стальной фигурой роттенфюрера потом я впервые узнал, что такое «качать на вытянутых руках», и проклинал свой такой тяжелый чемодан. Тот, в стальном шлеме, прозвал меня «племянником» и дал мне дельные начала, чтобы в будущем я стал экспертом в области «качания». Он был первым служащим «ЛАГа», который заговорил, нет, скорее заорал со мной. Я тогда подумал, что эта орущая обезьяна — исключение. Но я ошибался, ошибался коренным образом.

Блондин потянул воздух сквозь зубы: «Племянник! И мой друг унтершарфюрер Ауэр!» Якобы с высшим образованием. В любом случае слыл за такого. И это было самое главное. Он был настолько уверен в себе и в уровне своего образования, что всех других считал профанами, особенно — рекрутов, те вообще были дерьмо. Его высокомерной роже соответствовал и голос: тихий, издевательский, надменный: