Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)

Рубеж старшего лейтенанта Панкратова хранил молчание, словно в рот воды набрал. Расстояние до наступавших сократилось почти вполовину. Теперь и автоматчики просматривались достаточно хорошо, особенно на правом фланге, где остались не тронутые огнем пшеничные прогалины. Их пятнистые силуэты маячили в цепи между танковыми коробками. Две машины, шедшие посередине, почти одновременно открыли огонь из танковых пулеметов. Били наобум, широкими секторами, проводя длинные очереди слева направо и в обратную сторону.

В покатившемся без пауз грохоте проклюнулось еле уловимое эхо одиночного винтовочного выстрела. Долетело с левой стороны. Одна из фигурок на левом фланге немецкой линии атаки всплеснула пестрыми веточками-руками и повалилась на выжженную землю. Фомина работа! Пять сотен — его трудовое расстояние.

Еще один «ка-ах!» фоминской «мосинки» просочился сквозь мускулисто-пружинистое «та-та-та» пулеметов «пантер». Еще один силуэт, словно в тире, опрокинулся навзничь.

Шедшие рядом с упавшим автоматчиком, словно зайцы, бросились врассыпную к ближайшим двум машинам. Сгрудились за танковой кормой, используя броню как защиту. А танковые пулеметы ударили остервенелым хором, взахлеб, башенные и курсовые, со всех четырех машин. Как будто сразу несколько кос, машущих быстро-быстро, прошли по опушке, начисто срезая кусты, обдирая кору и древесину со стволов, гвоздя броню укрытых ветвями дозорных Т-70.

Но рубеж молчал. Исполняли приказ старшего лейтенанта Панкратова: огонь открыть только после того, как выстрел из своей башенной «сорокапятки» произведет головная машина. Только Фомин делал снайперскую работу, причем в свободном режиме. Его стрельбу по его же просьбе Гвоздев заранее обговорил и согласовал с танкистами.

Засечь одиночного стрелка в неумолкающем грохоте пулеметных и орудийных выстрелов было практически невозможно, а валившиеся неожиданно, как снопы, автоматчики сеяли страх и неуверенность в рядах тех, кто продолжал наступать.

Сняв в цепи на левом фланге двух вражеских автоматчиков, Фома тут же по-пластунски переместился ближе к центру. Позиции для стрельбы были у него намечены заранее, по всей линии обороны. Между двумя средними машинами цепь уже распалась. Перешедшие почти на бег немцы, не дожидаясь потерь, повторили тактический ход своих товарищей по левому флангу, скучившись позади катившихся впереди танков. Но под углом для винтовки Фомина теперь хорошо просматривались мишени как на левом, так и на правом фланге.

Он выбрал нетронутый пока правый и точным выстрелом снял бежавшего впереди остальных, сразу за танком. Этот, схватившись за живот и будто переломившись пополам, рухнул на бок.

Упавший тут же внес сумятицу в ряды наступавших. Шедшие следом натолкнулись на него, вынуждены были остановиться и наклонились, видимо, пытаясь оказать помощь. Остальные стали огибать их, еще больше отклоняясь от безопасного фарватера движения танка.

Фома передернул затвор не быстро и не медленно. Как надо. Движения его плавные, отточенные десятилетиями охотничьего промысла. Сколько себя помнил, он держал в руках винтовку, сызмальства с отцом в тайгу ходил, зверя добывал. Сначала с берданкой, потом, когда батя погиб, с отцовским «манлихером». Отца загрыз медведь-шатун неподалеку от охотничьей заимки. Отец хариуса подвешивал вялить, а медведь на запах рыбы и набрел.

Отец без винтовки был, отбивался ножом, сколько мог. Распорол бурого глубоко, в двух местах, да только до сердца не достал. Прошке тогда шестнадцатый год шел. Он домой ходил, вяленую рыбу носил сестренкам, матери и бабушке Фене, а когда на заимку вернулся, все уже было кончено. Но не все…

Прошка взял отцово ружье и по следу кровавому за шатуном пошел. Отец крови косолапому сильно пустил. Двадцать километров шел, пока шатуна не нагнал, вышел прямо на него. А тот остановился, развернулся и сильно так на него зарычал и на задние лапы встал. И стал словно вдвое больше. И губа нижняя его дергалась, когда он ревел от ярости, и слюни кровавые летели сквозь страшные желтые клыки.

А Прошка вскинул винтовку и в упор его убил, всадил пулю прямо в разинутую огромную пасть. Стрелял он хорошо, в десять лет белку бил с тридцати-сорока метров, а уж когда постарше стал, так и в глаз беличий с пятидесяти попадал…

Всегда, когда Фома принимался бить из винтовки по фрицам, тайга ему вспоминалась и житье его довоенное. Кто его знает, отчего так выходило, может, от волнения, а может, еще от чего. Словно обретал он внутри охотницкую свою уверенность, сосредоточивался, как перед сложным, ответственным выстрелом.