Дон Пендлтон - Выжить в Сиэтле

— Будь я проклят, если понимаю, что здесь происходит, — серьезно ответил Болан. — Я надеялся, что ты сможешь дать мне кое-какие пояснения.

— Я знаю только то, что около двухсот собак пущены по твоему следу и страстно желают заполучить твою голову. У тебя есть лишняя?

Болан усмехнулся, но в трубке раздался скрежещущий звук, словно кто-то провел железом по железу.

— В последнее время нет. Две сотни, да? Самых крутых?

— Поверь мне на слово, что это так. Лучших на Западе. Что, черт побери, ты затеваешь?

— Я думаю, нам лучше встретиться. Это не телефонный разговор.

— Понимаю, что ты имеешь в виду. Хорошо. Когда и где?

— Насколько ты располагаешь собой?

— Относительно свободен. Я с командой. Но ты назови место и время встречи, я там буду. Уж как-нибудь исхитрюсь.

— Хорошо, давай через пару часов. Лучше через три. Я подберу тебя у здания научной выставки, возле фонтанов. Скажем, в час.

— Договорились. Э-э... Большой Толкач, может, тоже захочет к нам присоединиться. Ты не против?

Голос Болана прозвучал несколько хрипловато, когда он спросил:

— Что, он тоже здесь?

— Обещал прилететь. Мы с ним еще не связались, но до часу, вероятно, сумеем созвониться.

— Сколько он с собой привезет?

— Пятьдесят. А вскоре, возможно, еще пятьдесят.

— Приезжает играть или наблюдать?

— Думаю, играть. И он в большой тревоге.

— Хорошо. Приводи его, если он так хочет.

— Понял. Ну, давай, старик. Держись.

— Ты тоже.

Таррин похлопал по трубке и повесил ее, затем пересек вестибюль и подошел к справочной, чтобы еще раз проверить, не спрашивал ли его кто-нибудь за последние полчаса.

На этот раз его ждало закодированное сообщение от Броньолы.

Лео вернулся к телефону и небрежно бросил в щель аппарата монету, размышляя о том, какую безумную жизнь он ведет, все время балансируя на острие ножа между двумя мирами, ни к одному из которых он не принадлежит. Так какого же черта он это делает?! А почему поют певцы и танцуют танцоры? Лео Таррин не был философом. Он просто делал то, что у него лучше получалось.

Болан положил телефонную трубку и метнул прищуренный острый взгляд серо-голубых глаз на свою невольную гостью Маргарет Найберг.

— Чувствуете себя лучше? — спросил он, хотя этот вопрос можно было и не задавать — и так было видно, что женщина постепенно приходит в себя.

Она сидела, поджав под себя ноги, как курица на насесте, на планшетном столе в боевой рубке его фургона еще влажная от освежающего, хотя и непродолжительного душа. В рабочей куртке Болана — ее единственной одежде в данный момент, она походила на маленького ребенка: такая милая, легко ранимая, неодолимо влекущая. Болан почувствовал, что еще сильнее, чем прежде, сожалеет о своей связи с ее дочерью. Есть вещи, которые просто нельзя делать. К ним относилась и ситуация «мать и дочь».

Рядом с ее гладким бедром стояла, остывая, чашка обжигающего кофе. Болан убрал чашку и удовлетворенно заметил:

— Да, вижу, что вам уже лучше. Или я ошибаюсь?

Она по-детски шмыгнула носом.

— Надеюсь, я не подхватила простуду. Вы сильный молодой человек, Мак. Спасибо. Как все глупо вышло... Как я могу отблагодарить вас?

Для Болана не осталось незамеченным ударение, сделанное на словах «молодой человек», и он понял: его вежливо просят не переступать границ приличия, что он и намеревался делать.

— Благодаря вашему содействию мы живы, а это уже немало, — с легкой иронией ответил Болан.

— Для вас — да. Для меня же... это кажется наименьшим утешением.

Мак проворчал:

— Ну, ну!

— Я ничего не могу с собой поделать. Все, что произошло — так скверно, так невозможно...

Он повторил наверное уже в десятый раз:

— Маргарет, Диана не знала, что она творит. Поверьте мне.

— Полагаю, вы верите тому, что говорите, — промолвила она со вздохом. — А я должна верить вам, ведь Ди — это все, что у меня осталось.

Болан отвел глаза.

— Очень печально, если это так.

— Неужели? Почему? Ведь у многих нет и этого.

— Вам сколько? Тридцать восемь? Сорок?

Миссис Найберг смешно сморщила нос и ответила:

— Как раз между первым и вторым. Сознайтесь, Мак, дипломатия не самая сильная ваша сторона.

— В общем-то, нет. Тут вы правы. Но вернемся к вам, Маргарет. Неужели в тридцать девять лет единственная ценность в вашей жизни — это дочь?

Она заерзала под его изучающим взглядом.

— Ну... Хорошо. Это звучит, наверное, слишком мелодраматично. Нет, видит Бог, нет! Чем еще могу я похвастать? Почему не быть честной с самой собой? Что у меня еще осталось, Мак?