Игорь Рябов - Пуля уже в пути

«Уазик» я бросил, как только попал в места, где уже можно было воспользоваться городским общественным транспортом. Уселся в полупустую маршрутку.

И через полчаса уже вышагивал в направлении Вадькиной девятиэтажки. Перед глазами маячил образ Ксюшки, счастливо сверкающей огромными серыми глазищами, а в ушах звучал ее переливчатый смех. Выкинув в кусты окурок, я вошел в подъезд, вызвал лифт, поднялся на четвертый этаж.

Я уверенно нажал на кнопку звонка и расплылся в радостно-дурашливой улыбке.

За дверью послышались неторопливые шаги. Затем Вадькин голос громко спросил:

— Кто?

— Филин в шерстяном пальто!

Дверь, звякнув цепочкой, раскрылась во всю ширь, и в проеме нарисовалась крепкая фигура Сысоева. Втащив меня за грудки внутрь, он тут же крепко сжал в объятиях, словно собирался переломать мне кости.

— Через порог не здороваются, — прорычал он прямо в ухо, обаятельно прищурившись. — Живой, значит.

— Ты полегче, — я попытался вывернуться из его цепких лап. — А то так можно и с жизнью распрощаться. Стоило от стольких опасностей уворачиваться, чтобы ты меня на радостях задушил насмерть.

Вадим ослабил хватку и, отступив на шаг, принялся меня рассматривать. Затем протянул широкую ладонь:

— Ну здравствуй, Филин! Ты нисколько не изменился, все такой же, чертяка.

— Можно подумать, мы не виделись лет пятьсот. — Я пожал его руку и, скинув пальто, по-хозяйски бросил его на пуфик. Пистолет глухо ударился об пол. — Если мне не изменяет память, ты провожал нас на поезд, когда мы с девчонками отправились в Москву, собираясь в Швейцарию. И было это совсем недавно. А ты думал, что у меня во лбу пара лишних дырок прибавится за это время?

Я пристально посмотрел на друга. А затем недоуменно стал озираться по сторонам. Чего-то явно не хватало здесь.

— А ты почему один? — Вадик подтолкнул меня к кухне, где мы с ним любили зависать вечерами, стоило мне очутиться у него в гостях. — Мог бы и Ксюшку захватить. Или она еще уроки не сделала?

Я остолбенело замер.

— Ты чего? — Вадик насильно поволок меня в уютную кухоньку.

— Какая, к черту, Ксюшка! — Я чуть было не закричал, и тут же перешел на вкрадчивый шепот. — Она же у тебя должна быть.

Вадик стоял рядом нахмурившись. Ничего не понимая, он хлопал ресницами.

— Она приехала к тебе, как я просил ее?

— Да, только…

— Я же сказал этой несносной девчонке, чтобы из дома ни шагу, — и обреченно хлопнулся на ближайший табурет, едва не сломав его ножки. — Вадик, я так на тебя надеялся. Блин…

И заковыристо выругался, не выбирая выражений.

— Она и была здесь у меня, — он стал горячо оправдываться. — А вчера я возвращаюсь с работы, дома пусто, как в бочке. И записка на столе.

Он быстро сорвался из кухни в комнату. Погромыхав там ящиками серванта, торжествующее промычал что-то нечленораздельное и так же быстро явился назад.

— Вот нашел. Здесь все предельно ясно написано.

Он сунул мне в руку клочок бумаги, вырванный из обычной ученической тетради в клеточку. Я стал читать. Рука подрагивала от волнения, и строчки плясали перед глазами. Текст, написанный почерком, очень похожим на Ксюшкин, гласил:

«Вадик! Извини, что исчезла не прощаясь. Не волнуйся, так нужно. Игорек потом все тебе объяснит. Оксана».

И чуть ниже основного текста стояла приписка, не советующая нам с ним напиваться вдрызг при встрече. Иначе она обидится.

Я прочитал послание еще раз. Потом еще, но так ничего и не понял. Почерк явно Оксанкин, оригинальный, с завитушками и колечками, а буква «т» словно топором вырублена и сильно отличается по стилю от всех других. Она именно так и писала. Если предположить, что эта писулька подделана, то очень искусно. Но после того, как за мной стала гоняться чуть ли не вся мировая мафия вкупе с родной милицией и регулярной армией, стоило ли удивляться такой возможности. Осталось только, чтобы Интерпол подключился и внешняя разведка Гвинеи-Бисау. Тогда полный комплект будет.

— И что тебе нужно объяснить? — поинтересовался я, выронив записку из рук.

Она легко спланировала на пол. Вадик, будто его в чем-то обвиняли, произнес тихо:

— Не знаю, Филин.

— Вот и я не знаю и ничего не понимаю.

Вадик придвинул табурет и, грузно опустившись на него, сцепил ладони в замок. Водрузив их на стол, он дважды несильно, но с ожесточением пристукнул по столешнице и принялся сокрушаться:

— Так я и знал! Как чувствовал, что не надо было оставлять ее одну.