Тим Уиллокс - Бунт в «Зеленой Речке»

На воле Клейн был хирургом-ортопедом.

Здесь он считался насильником, отбывающим свой срок.

А сегодня он может снова стать свободным человеком.

И если это случится, ему опять придется закалять свою душу на пороге грядущего такого же бесформенного и неумолимого, как окружавшие его гранитные стены камеры.

Клейн развернулся на узком пятачке и выполнил комбинацию „боковой — локтем в лицо — захват за горло — перегиб через спину“, ориентируясь на воображаемого противника, стоявшего непосредственно перед стальными прутьями двери. Клейн сдавил несуществующую шею, представляя себе искаженное лицо и обмякшее тело врага. Ты — воин „шотокан“, сказал себе Рей, ты ни на что не надеешься, ни в чем не нуждаешься; ты — свободен… За том он усмехнулся и вытер пот, заливавший глаза.

Клейн изучал каратэ еще в колледже, и эти занятия, как ничто другое, поддерживали его во время обучения медицине. Поначалу, возобновив свои утренние тренировки здесь, в „Речке“, он чувствовал себя глуповато, так и эдак вытанцовывая в своей камере. Соседи по обе стороны ломали головы, пытаясь объяснить себе происхождение негромких фыркающих звуков, доносившихся из камеры Клейна. Его обвиняли в мастурбации, заталкивании разных предметов в собственное анальное отверстие, самокатетеризации насухую и прочих опасных и непонятных извращениях. Со временем признание в том, что он, Клейн, посвящает свое утреннее время каратэ, стало казаться даже более постыдным, чем занятия онанизмом, не говоря уже о том, что подобное заявление могло повлечь за собой пару ударов ножом, и Рей забросил тренировки. Но позже он убедил себя, что исключительно с целью выживания ему необходимо оставить для себя что-то личное, а каратэ — как бы глупо это ни выглядело со стороны — ничем не хуже остального. Так что Клейн возобновил свои утренние упражнения, а незадолго до того, как шуточки в его адрес стали приобретать все более явный оттенок угрозы, Майрон Пинкли спер десерт Клейна — лимонное желе — прямо в общей столовой.

Полученное Пинкли некоторое время спустя повреждение мозга признали неизлечимым, и тот, будто родившись вновь, присоединился к местному отделению Армии Иисуса. Единственным человеком, пролившим слезы над последствиями этого инцидента, была мать Майрона, рыдавшая от счастья при виде духовного перерождения сына. А соседи Клейна враз перестали интересоваться его ежеутренними занятиями в камере, потому что до них мгновенно дошло, что это не их собачье дело.

Звон гонга и выкрики кислорожих охранников ознаменовали окончание тренировки Клейна. Насквозь мокрый от пота, доктор встал у двери своей камеры, вытирая лицо грязной рубашкой. Каждый день производилось шесть разводов по камерам и столько же перекличек, причем первая начиналась сразу по включении света. Весь блок одновременно просыпался в какофонии кашля, отхаркиваний, матерщины и громких жалоб на соседей по камере, которые портили воздух, наперебой пуская ветры. Затем к этим звукам добавлялся рев радиоприемников и кассетников, перемежаемый традиционно игнорируемыми приказами охранников выключить эту чертову музыку. Наконец, подходила очередь собственно переклички — монотонный литании, повторявшейся шесть раз в день.

За решеткой камеры Клейна появился вертухай — кубинец по фамилии Сандоваль.

— Клейн, номер восемьдесят восемь тысяч четыреста девять! — отрапортовал Клейн, назвав, как и все остальные, свое имя и номер.

Сандоваль молча кивнул, сверился со списком и двинулся дальше.

Клейн двинулся в глубь камеры, шлепая подошвами босых ног по забрызганному потом камню, отдернул отгораживающее парашу одеяло и помочился. Камера изначально была рассчитана на одного человека, и с тех пор, как Клейн накопил достаточно средств, он жил здесь один, хотя в большинстве одиночек жили по два, а в камерах, рассчитанных на двоих, — по четыре человека. Платить здесь приходилось за все, а жилая площадь стоила весьма недешево. Правда, частная медицинская практика в тюрьме давала Рею достаточно средств, чтобы позволить себе подобную роскошь. Как и в любом другом уголке мира, люди здесь делились на богатых и бедных, и, как и везде, возможность покупатъ квалифицированную медицинскую помощь являлась свидетельством высокого социального статуса.

Клейн умылся под краном и вытерся большим банным полотенцем, еще одним предметом роскоши. К концу этой процедуры он опять стал мокрым как мышь от влажности тюремного воздуха и тепла набухших мышц. Рей решил повременить с одеванием, пусть пот хоть частично испарится в застоявшемся воздухе. Голый перед бритвенным зеркальцем, он слушал, как жужжание его бритвы сливается с доносящимся со всех сторон жужжанием сотен других. Опасные бритвы были запрещены правилами. Вдоль нижней кромки зеркала на неряшливом куске белого пластыря черными чернилами были написаны слова, которые Клейн перечитывал каждое утро: