Евгений СУХОВ - Оборотень

— Тебя как звать-то?

— Алексей. А погоняло у меня Керосин.

— Керосин? — удивился Лука. Ему все больше нравился этот жизнелюбивый паренек. Такие люди на любой зоне мгновенно становятся своими и неласковый быт пересылок воспринимают как небольшое дорожное приключение. — Что так?

— А я в молодости керосинил больше, чем другие.

Его открытость вызвала улыбки на лицах заключенных.

— Теперь с этим тебе придется завязать надолго. Тут у нас керосинщиков не любят.

— Сладим! — бодро ответил Керосин и присел на нары. — А может быть, чайку сварганим?

Лука кивнул на мужиков, обнаженных по пояс, и уныло ответил:

— Чифирь — хорошее дело, но все, что можно было сжечь, уже спалили.

Ты только посмотри на них — рубахи на дрова пошли!

— Ну, это дело поправимое, — весело отозвался Керосин и, закинув ногу за ногу, стал развязывать ботинок. — А это чем тебе не дрова? — вытянул он из носка тряпицу.

Платочек оказался из чистейшего хлопка. Только зек, искушенный в тонкостях приготовления тюремного чая, мог оценить подобный подарок. Такой материал не плавится и горит практически без дыма, а жара от него столько, что уже через минуту кружка с водой начинает кипеть.

— Давай зачифирим, — охотно согласился Лука. — Мужики, спичками не поделитесь?

Сидящий рядом парень протянул мятый коробок. Лука налил из чайника воды, разорвал платок на несколько лоскутов. В тюрьме он славился как один из самых опытных чифиристов — умел минимально расходовать дрова и колдовать над настоем даже с закрытыми глазами. Зекам памятен был случай, когда он через амбразуру разговаривал с сержантом Федосеевым в тот самый момент, когда втихаря варил чифирь. Одно дело, что подобное баловство запрещалось тюремной администрацией и за такую шалость можно было угодить на неделю в изолятор, но важнее было Другое — не испортить драгоценного напитка и проварить его дважды до нужного цвета.

Уже через пять минут чифирь был готов, и мужики пустили кружку по кругу. Вначале полагалось сделать по одному глотку, а он-то и был самый сладкий. Чифирь позволяет ненадолго позабыть о толстых стенах каземата, утонуть в приятных грезах и ощутить некое подобие счастья.

Не беда, что это всего лишь иллюзия… Потом следовали второй и третий глотки. Их полагалось делать не спеша, наслаждаясь кайфом, который обжигающей волной расходится по всему нутру. Эта благодать помогает некоторым зекам не лезть от тоски на стену и вспоминать все светлое, что осталось на воле.

— Где же ты был раньше-то? — млел от счастья Лука, бережно держа в руках кружку с горячим чифирем. — Мы ведь без чая помирать собрались. А то еще хуже, перегрызли бы друг друга в тесноте, как крысы в бочке.

Керосин остался доволен похвалой. — Спрашиваешь, где я был? Там уже мусора толпятся. Шмонают. Да все без толку.

— И то верно!

Новенький сделал глоток, другой, а потом, как и положено в таких местах, передал драгоценный напиток соседу.

За чифирем позабыли даже приглядывать за «дорогой» — одной из главных святынь тюрьмы. Именно «дорога» связывает осужденных с волей; благодаря ей заключенные узнают тюремные новости; именно по ней передаются приказы генералов преступного мира.

Действовала дорога несложно: через решетки соседних камер протягивались нити, к которым крепились послания зеков, и достаточно было потянуть за них, чтобы привести всю дорогу в движение.

Листок бумаги робко вынырнул из-за угла острым краем, как будто хотел убедиться в безопасности происходящего, и, обнаружив, что ничто ему не угрожает, медленно пополз дальше. Малява остановилась в самом центре зарешеченного окна и терпеливо стала дожидаться, когда на нее обратят внимание.

А зеки в это время увлеченно смаковали чифирь, полагая, что не существует в эти минуты более важного занятия, чем бестолковая, но проникновенная трепотня.

Первым маляву заприметил Егорка Малышев, двадцатипятилетний малый с шершавой кожей, какая бывает только после сильного обморожения; именно за этот физический недостаток он и был прозван сокамерниками Чешуей.

Егор отставил кружку, виновато улыбнулся и проговорил:

— Лука, нам маляву послали. Сам прочтешь? Лука был в камере признанным авторитетом. Он был старшим не только по возрасту, но и по опыту, не мудрено — три ходки по пять лет каждая. Он был хорошим знатоком лагерной жизни, а среди новичков прослыл терпеливым агрономом, способным привить крепкую веточку тюремных традиций к самому чахлому ростку.