Мустай Карим: Помилование

Один, не испытав бессчетных мук долгой войны, падает в первом же сражении. Другой, замерзая в морозы, промокая под ливнями, изнемогая в зной от жажды, семь раз пройдя по мосту сират*, семь раз обманув смерть, доходит до самой победы. И вот уже думал - все, уже ступил на ее вершину, - но маленький, годами искавший, выслеживавший солдата кусочек стали или свинца находит его сердце. Из раны бьет кровь. Он тоже падает. Две самые горестные на войне смерти - вот эти две. Тот, первый, даже крохи своей мести утолить не успел, не смог. И другой - в первый миг самим же завоеванной победы не бросился на траву, - наплакаться и нарадоваться вдосталь.

* Сират - мост над адом.

Леня Ласточкин, меняя перед боем исподнюю одежду на чистую, смерти горестной или негорестной для себя не загадывал, голову себе не ломал. Загадал лишь одно: "Если из первого боя выйду цел и невредим, дальше бояться нечего. Шкуру мою ничто не продырявит". И впрямь его шкуры хватило надолго.

Бой, который бригада приняла сентябрьским утром сорок второго года, был жесток. Началось с артиллерийского урагана с обеих сторон. Немец, будто ему не терпелось скорей разделаться с делами здесь и отправиться в другое место, спешно раз за разом кидался в атаки, лава за лавой под прикрытием танков накатывалась пехота. Дым, пыль, огонь закрыли поле. Бригада стояла твердо. А к вечеру сама перешла в наступление, оттеснив врага. Первый батальон сбил его с высоты и занял небольшую деревушку. Отвоеванный здесь клочок земли не был большой победой, но и маленький этот успех не отпускал части врага отсюда к Сталинграду, держал за полу. Пуль, осколков мин и снарядов в этот первый день мимо Лени Ласточкина просвистело и прожужжало изрядно. Б тяжелый миг боя, когда танки подошли совсем близко, был ранен наводчик сорокапятимиллиметрового орудия, и Леня заступил на его место. До этого стрелять ему не приходилось, но обращаться с пушкой он умел. Куда он целил, куда попадал - и бес не поймет. Главное - пушка не замолкала. На поле боя важно, чтобы пушка не замолкала, - и врага в узде держит, и своим дух поднимает.

Когда стрельба утихла на минутку, с ног до головы черный от копоти и пыли, похожий на черта заряжающий, сверкнув белыми зубами, расхохотался:

- Ха-ха-ха, лейтенант! Смотри, воробья из гнезда упустишь!

- Где? Какой воробей?

- У тебя в штанах...

Только тут Ласточкин почуял, что ветерок ласкает голый зад, хвать рукой - а кусок брюк, самое дно, вместе с подштанниками вырвал осколок снаряда. А на теле ни царапины. Не чудо ли? Так что, если верить "загаду", теперь его шкуре не будет износа. Но все же и ясновидец Ласточкин всего предвидеть не мог. Летом 1943 года на берегах Северного Донца в Голой Долине (ее еще прозвали Долиной смерти) осколок снаряда оторвал ему руку по локоть. Отлежал он немного в госпитале и принялся утешать себя и таких же, как сам, одноруких.

- Все равно мне гармонь не растягивать и золотые часы не починять. Одну-то душу и одна рука прокормит... Жаль только, не по-моему вышло, самому войну закончить не удалось.

И прежде Леонид Ласточкин двумя руками давал, одной рукой брал. Да и теперь по аппетиту добудет пищу и по пище умерит аппетит. Из госпиталя он написал другу два письма. Одно затерялось где-то, второе, немало удивившее Янтимера, дошло по назначению.

"Ладно, о госпитальных делах особо распространяться не буду. Как обычно, одни приходят, другие уходят, - продолжал Ласточкин после всех приветов. - Но вот привезли тут на днях одного!.. Левую ногу ему из немецкого автомата во всю длину прошило. Три дня пластом лежал, молчал, а на четвертый всех удивил. Твой земляк. Две медали "За отвагу" имеет. Но дело не в медалях - уж больно сам отчаянный. И работа опасная - минер. Такой балагур. Все в рот ему смотрим. До войны он в Уральских горах медведей ловил и живьем отправлял в цирк или всякие там зверинцы. Чуть ли не сто медведей отловил. Один матерый, как вылез из берлоги, ухватил лапой и свернул ему нос набок. Нос, хоть и кривой, на месте остался. Зовут Мардан Гарданов. Когда я сказал, что у меня друг башкир, он обрадовался, будто я сам ему земляк, и презентовал мне старинную оловянную ложку. Ложка эта еще в той войне, с Наполеоном Бонапартом, участвовала и шесть ли, семь ли поколений переходила по наследству. На ручке выбит их родовой герб, "тамга" по-вашему - на заячий след похожа. Вещь знатная, я поначалу упирался, а он нахмурился и говорит: "Бери, бери! Потому и дарю, что знатная. Мне еще воевать надо. У тебя сохранней будет". Теперь я этой ложкой ем. И каждый раз тебя почему-то вспоминаю. Оттого, наверное, что скучаю. Ты тоже меня не забывай. Только война кончится, по адресу, который я тебе дал, разыщи меня. И я тебя буду искать. Обязательно, ладно?"