В. Белов - РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ

— Меня дак вроде бы всю искусали, кушают и кушают.

— Правда аль нет, бабы, что их ольха родит?

— Да как, знамо, ольха.

— Ой, сотона, под кофту залез!

— Как ошалели, ей-бо, как ошалели.

— Жучат и жучат!

Подошли проненские бабы, косившие на другой поляне.

— Больно проняна-ти толсты, ежели размокнут, так и не просушить. У меня дак вон и портчонки не держатся.

— Сами-то больно добры, всю воду выдули!

— А что, в суд подаси?

— Как это вас не разорвало-то?

— Хоть бы капелька.

— Ой, бабы, — вступилась за пронян Кийка Самсонова. — Дайте им водицы-то, я в чужих людях бывала…

Но водицу всю выпили, фляга пуста. Как раз подошли бригадиры, их дружно облаяли собачки, а бабы в хохот:

— Пошто это, бабы, собаки-то начальства не любят?

— Цыц, шмакадявка! — Саша Меркушев сел на дерновину. — Пойдем, Санька, тут колодчек есть, воды навешаем.

Пошли за водой. Вскоре Меркушев вернулся с бадьей воды.

— Где Санька-то? — спрашивают бабы.

— А поотлежится, дак и придет…

— Ой лешой, — хохочут бабы, — ужо тебя жонка-то!

— А у меня это дело по графику.

Разговор с воды переходит на хлеб, потом на расценки, потом на то, почему вся молодяжка из колхоза уезжает. Я спрашиваю бригадира насчет рабочей силы в бригаде. Он с веселой решимостью отчаявшегося человека машет рукой:

— Ничего, брат, не стало. Все налицо, сам гляди, одне старухи. Раньше в этих одиннадцати деревнях как в Китае народу-то было. Теперь — шабаш. Некому стало работать.

— Лет через десять ведь и эти устареют.

— Через десять? Через пяток! Уж не знаю, что тогда запоем.

Между тем бабы перекладывают последние новости. Вот речь идет по поводу Серафимы — женщины из нашей деревни, которая ушла в декрет в самый разгар сенокоса.

Уж не могли подладить-то. Останутся без сена теперича.

— Да как подладишь?

Аркадий Щеглев загибает пальцы, серьезно высчитывает, когда произошло событие, из-за которого останется Симка без сена.

— Ну, правильно, — говорит он. — Ноябрь самый урожайный месяц для этого дела.

Я интересуюсь, почему ноябрь.

— А как же! — Аркадий перечисляет причины. — Первое дело — страда кончилась, второе дело — пища хорошая, на огородах все поспело, и мясо есть. Третье дело — ночи долгие, темные. Полежать, что ли, чтобы крошки-то улеглись?

Но он тут же садится:

— Анна!

— Чево?

— Это пошто у тебя брюхо-то экое неровное, будто поела на один бок?

Бойкая Анна не остается в долгу:

— Теперь уж, Аркадей, у меня баушки нет, разгладить-то некому. (Имеется в виду вдовье положение.)

— Дак ты бы хоть старичка какого нашла.

— Да и старички-то нонь не валяются.

— А вот Сугрева с Дружинина, вишь как свою марку держит.

История с восьмидесятилетней старухой, по прозвищу Сугревушка, — самая последняя новость. Суть была в том, что семидесятипятилетний старик из другой бригады Паша Исаков твердо решил жениться. Долго приглядывался, кого бы из вдов осчастливить, и остановился на Фелицате — женщине одинокой и не очень старой. Фелицата перебралась к нему, пожила, да что-то ей не задалось, ушла. Тогда Паша, не растерявшись, поехал свататься в другой конец колхоза, в Дружинино, высватал эту самую Сугреву. (Сугрева получает небольшую пенсию за погибшего на войне сына. Она было уехала к другому сыну Кольке, в Иваново, но Колька умер от какой-то болезни, и старуха вернулась обратно в деревню.) Соседи отговаривали Сугреву: куда ты пойдешь, ведь уже не молоденькая. А Паша Исаков настаивал и говорил, что «ничего, я ей буду не полную нагрузку давать». Увез-таки Сугреву к себе. Тогда Фелицатино сердце взыграло от женского самолюбия, и она пришла опять к нему, а посему Сугреве дана была отставка, поскольку Фелицата все-таки помоложе. Через некоторое время вся история повторилась, и сейчас Сугрева опять живет в Дружинине. И-на праздниках поет сочиненные, ею самой частушки:

За всем этим чуялось что-то непостижимо грустное, непонятное. А что? Ведь в общем-то Сугревушка далеко еще не выжила из ума, как и Паша Исаков. И, словно заражаясь этими мыслями, бабы тотчас же, присмирев, переходят к другой теме разговора, теме сюжетно связанной с рассказанной историей. Дело было так, что у Сугревы завязалась дружба с другой одинокой женщиной — Евфальей, которая пасла недавно коров. Сугрева позвала ее в гости. Евфалья оставила с коровами своего мальчишку, тот не упас животных, и корова Парфения Лукичева назобалась калийного удобрения. Ветеринар велел караулить корову с ножом у горла, чтобы вовремя прирезать и спасти мясо, а Парфений же понадеялся на то, что животина выздоровеет. Корова сдохла, мясо пришлось зарыть, а у Парфения семья одиннадцать человек, все мал мала меньше и сам он инвалид, пришел с фронта с укороченной ногой.