Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

– Где Док? Где он, где?

Затихая на несколько мгновений, Оэн повторял вопрос. Повторения шли волнами. Я была готова разрыдаться.

– Оэн, всё хорошо. Здесь бабушка. Здесь я. Мы с тобой, милый, а Док скоро вернется.

– Не вернется! Он в воде! В воде! – провыл Оэн.

– Ну что ты! Конечно, нет! – пролепетала я.

Сердце упало, и его место наполнилось льдом. Это по моей вине Оэна мучают такие кошмары. На его глазах в озере исчезла сначала я, а затем и Томас.

Прошло несколько минут. Судороги отпустили, ручки и ножки стали податливее, но слезы продолжали литься. Оэн рыдал, совершенно безутешный, и невозможно было разубедить его.

– Хочешь, родной, я тебе сказку расскажу? Длинную-предлинную? – прошептала я, надеясь хоть таким способом оттащить Оэна от опушки, за которой лежат владения ночных кошмаров. Ясно было: даром что Оэн со мной разговаривает, даром что у него глаза открыты – он продолжает спать.

– Не хочу сказку. К Доку хочу! – выкрикнул Оэн.

Бриджид тоже села на кровать. На макушке у нее красовалась сборчатая нашлепка вроде той, в которой изображают миссис Клаус – жену Санта-Клауса. При свете ночника морщины казались неестественно резкими, будто нарисованными краской поверх прежних, появившихся уже давно и вовсе не по поводу сновидений Оэна. Бриджид не попыталась обнять Оэна – нет, наоборот, она сцепила руки, будто сама предпочла бы оказаться в объятиях кого-то сильного и надежного.

– Не хочешь сказку? Ну тогда сам расскажи мне, как Док тебя успокаивает, – не сдавалась я.

Оэн всё плакал, определенно считая, что не видать ему больше Томаса.

– Доктор Смит тебе одну песенку поет, – прошептала Бриджид. – Хочешь, малыш, я вместо него спою?

Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:

– Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится! – всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.

– Не нравится? Почему? – опешила Бриджид.

– Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!

Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять:

– Ты не понимаешь, Оэн. Песня вовсе не грустная. В ней не о смерти поется, а о том, что люди помнят Иисуса Христа.

– А я не хочу помнить, что он умер! – с железной логикой возразил Оэн.

Бриджид сникла. Я погладила ее по руке. Она старалась изо всех сил, просто Оэн слишком упрямился.

Вдруг от двери послышалось:

Тихим, мягким голосом Томас допел:

Под глазами Томаса залегли темные тени, рубашка была измята, сюртук запылен. Несмотря на непорядок в одежде, Томас шагнул к кровати и забрал Оэна из моих рук. Оэн сразу прильнул к нему, однако не успокоился, а, наоборот, снова зарыдал.

– Тише, тише, малыш, – приговаривал Томас, гладя Оэна по спинке. – В чем дело? Что случилось, а?

Я поднялась с кровати, Бриджид последовала моему примеру. Друг за дружкой мы покинули детскую, оставив Томаса нянчиться с Оэном.

Бриджид шла первой. Я окликнула ее, и она, обернувшись, явила лицо, исполненное неизбывного горя. Перед таким лицом мой вопрос «Вы в порядке?» прозвучал по-дурацки. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Бриджид кивнула.

– Это у него в отца, – заговорила она через несколько секунд. – Мои дети, все четверо, вот так же во сне плакали. Да только муж мой, покойник, быстро истерики пресекал. Суровый был человек, не то что доктор Смит. Здоровья никакого, одна злость – за счет нее и выживал. Если б не злость – куда раньше помер бы. Сам на износ работал и от нас того же требовал. Такого слезами не разжалобишь, нет, нечего и думать.

Казалось, Бриджид сама с собой говорит; в любом случае вопрос и даже междометие с моей стороны прервали бы исповедь, в которой она, судя по всему, очень нуждалась. Вот я и молчала.