Татьяна Гармаш-Роффе - И нет мне прощения

– Манюша, душенька! «А я денежку принес, – запел он фальшиво, – за квартиру, за…» Как там дальше?

– «за январь».

– Это «Операция Ы»?

– Она самая.

– Я знал, что ты не подведешь, киноманка моя! Так я денежку принес для твоих убогоньких!

– Сядь, – произнесла Манон с легким отвращением.

– И что ж ты меня так не любишь, красавица? – Ломов уселся в кресло, ногу положил на ногу, сверкнув дорогим ботинком.

– С какой стати, Петюня, мне тебя любить? – поинтересовалась Манон.

– Да хоть с такой: я денежку тебе…

– Не мне.

– Ну ладно, на благое дело! – Петя заржал, оскалив великолепные зубы.

– Вот именно.

– Ну, принимай.

И Петя начал отсчитывать купюры. Манон молча следила.

– …сто… сто пятьдесят… двести… четыреста… Следишь?

– Слежу. Ты скажи мне еще раз: зачем наличными приносишь? От налогов безнал лучше действует.

– Да какая разница… Пятьсот… Все. Пятьсот тысяч, принимай! И расписочку выдай. С расписочкой тоже хорошо. Не волнуйся за мои налоги.

– Да мне по барабану, Петюня.

Манон пересчитала деньги и принялась писать расписку.

– Когда вы изволите поужинать со мной, мадемуазель? – задал свой обычный ернический вопрос Петька.

– «Мадам», – хмуро откликнулась Манон.

– Ты вышла замуж? – изумился Петька.

– Нет пока. Но обращение «мадемуазель» во Франции отменили.

Петя присвистнул.

– И что теперь вместо него?

– «Мадам».

– Типа все замуж повыходили?!

– Типа неприлично разделять женщин по признаку семейного положения, – прояснила Манон смысл новейшего течения.

– Ишь ты… выходит, теперь я даже не узнаю, вышла ли ты замуж?

– Как и я: не узнаю, женился ли ты наконец, неугомонный! – засмеялась Манон.

– О, я не женюсь никогда, можешь быть уверена! Я тебе буду верность хранить, Манюша!

Петька был единственным, кто называл ее столь фамильярно: «Манюшей». Знакомы они были по МГИМО, однокурсники, хоть Петька на два года старше: он успел в армии отслужить до поступления. Армия для Пети выглядела весьма щадяще, с учетом положения его папеньки: служил в столице, каждый выходной домой заявлялся – Петюня сам ей рассказывал. Но пунктик этот армейский в его биографии вышел существенный, и в МГИМО его взяли даже без папочкиных связей… Так утверждал Петька.

Он ухаживал за ней еще тогда, в студенческие годы, – но точно так же, как и теперь: ернически, шутливо. Был у них какой-то момент в отношениях, когда Манон почудилось, что Петька всерьез влюблен… Что-то он такое однажды сказал, после занятий, когда они брели по парку, загребая ногами осенние листья, вдыхая их терпкий запах, и он вдруг взял ее за руку, легонько потянул к себе и сказал…

Манон не помнила что. Зато помнила, как вдруг все закружилось у нее внутри. Так сильно, что засосало под ложечкой. И кружение это невыносимое остановилось в тот момент, когда он поцеловал ее. В губы. Тут вдруг все затихло – необыкновенно и странно. Будто она оглохла, и больше ни один звук не долетал до ее слуха. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в оцепенении после этого поцелуя.

А потом оба приняли бодрый вид. Словно ничего и не было.

Да, собственно, разве что-то было?

В общем, Петьку нельзя даже назвать ее первой любовью, поскольку о любви речь никогда не шла. Был только поцелуй… Головокружительный и… и ни к чему не обязывающий. Вот и все. Их обоих подобная трактовка устраивала. Ни продолжения, ни претензий, ни лирических воспоминаний. Мало ли, голова кружилась… Подумаешь… Проехали.

Петька наконец свалил. И буквально через две минуты секретарша объявила, что пришли Павел с Наташей.

Манон откинулась в кресле, будто в предвкушении праздника.

«Не прав ты, папа, – она снова возвратилась мысленно к тому давнему разговору, – не прав! В литературе, кино, даже в журналистике тон задают драмы, непременно что-то негативное. В хорошем, в положительном, в счастливом нет драматургии, нет действия, нет течения между разными полюсами. «Они любили друг друга всю жизнь» – разве из этого можно создать произведение? С перепадами, с неожиданными ходами, поворотами сюжета? Нет, разумеется, нет! И твои рассуждения, папа, ни к черту не годятся! Эти великие, на которых ты ссылался, они избирательно описывали негатив! Из чего никак не следует, что все у нас непременно негодяи и алкаши! Видел бы ты эту парочку, брата с сестрой! Видел бы ты эту самоотверженность, любовь, заботу! Романа об этом не написать, – разве только, к примеру, Наташа чудом исцелится, а затем брата предаст. Тогда – о, да! – получится сюжетец для «великих»! Но Наташа не исцелится никогда, чудес не бывает, и брата никогда не предаст… И не напишут о них «великие», потому что драматургии нет, папочка! Так что не стоит судить о народе по книжкам! Даже по самым гениальным!»