Донасьен де Сад: 120 дней Содома, или Школа разврата

Отобедав, перешли к кофе. Конечно, всем хотелось отведать свеженьких жопок; из мужского пола здесь присутствовали Зефир и Житон, не прочь были попользоваться и другими, но с султаншами это было невозможно. Коломба и Мишетта, прислуживавшие в этот день, точно подчинились установленному порядку. Кюрваль, проверявший задницу Коломбы, пришел в волнение именно из-за пестрой картины, которую представлял девичий зад. Кюрваль вставил ей свой член между ляжек и, то и дело ощупывая и сминая ее ягодицы, начал двигать свою машинку взад-вперед, постоянно задевая при этом, как бы помимо своей воли, крохотную дырку. Ах, как ему хотелось пронзить ее! Но пока он только любовался ею, созерцал…

– Черт меня побери! – воскликнул он наконец. – Я бы пожертвовал обществу две сотни луидоров, если бы мне позволили влупить в эту жопку!

Тем не менее он смог сдержаться и не освободиться от своего груза. Епископ же заставил Зефира выгрузиться прямо ему в рот, и сам испустил сок, глотая семя юного нежного существа. Дюрсе оказался самым целомудренным: он лишь получил от Житона несколько пинков в зад да заставил того испражниться. Затем перешли в салон для рассказов, где каждый, устроившись, по обыкновению, на своем диване со спущенными штанами и с дежурной девочкой под боком, выслушал пять историй нашей удивительной рассказчицы.

«После того, – так начала свой рассказ это премилое создание, – как я столь точно исполнила все благие заветы покойной Фурнье, на мое заведение словно пролился дождь благодеяний и удач. Никогда не заводила я столько блестящих знакомств. Приор бенедиктинцев, один из лучших моих клиентов, как-то рассказал мне об одной весьма причудливой фантазии, которой предавался его добрый приятель. Более того, ему посчастливилось самому наблюдать осуществление этой фантазии, и теперь во что бы то ни стало он хочет ее осуществить. С этой целью он попросил меня подыскать чрезвычайно волосатое существо; тогда-де он мне покажет, в чем заключается причуда его приятеля. У меня под рукой как раз была девица двадцати восьми лет, у которой из-под мышек торчали пучки волос, и такими же густыми зарослями был покрыт ее потаенный пригорок. Я свела ее с приором, и вся картина рисовалась у меня на глазах. Он положил девицу навзничь на софу так, что ноги ее касались пола, заставил ее высоко воздеть руки и, вооружившись остро наточенными ножницами, принялся выстригать ей подмышки, а затем переместился и к лобку. Оба эти места он сумел выстричь столь тщательно, что на коже нельзя было обнаружить ни единого, самого тоненького волоска. Закончив операцию, он принялся целовать и вылизывать только что выстриженное место и в конце концов обильно оросил его своим семенем.

Другим моим клиентом был герцог де Флорвиль. Здесь я оказалась свидетельницей еще более причудливой церемонии. Мне передали предписание явиться к нему с самой красивой женщиной, какую только смогу найти. Нас встретил его камердинер, мы вошли во дворец герцога через потайную дверь.

– Подготовим это прелестное создание, – сказал мне камердинер, – как следует, для того чтобы мой господин мог доставить себе удовольствие… Следуйте за мной.

И вот мы пошли по темным и, казалось, бесконечным коридорам; наконец оказались в мрачном помещении, освещенном шестью стоящими на полу свечами, расположенными вокруг тюфяка, покрытого черным шелковым покрывалом. Вся комната была затянута трауром, и нам стало не по себе при виде этого подобия склепа.

– Успокойтесь, – сказал наш провожатый, – вам не грозит ни малейшей опасности, но, – обратился он к моей спутнице, – приготовьтесь в точности исполнить все, что я вам скажу.

Тут он раздевает девицу донага, распускает ее прическу так, что волосы, а они у нее, должна вам сказать, были редкой красоты, легли ей на плечи. Затем укладывает ее на тот черный тюфяк, предлагает ей притвориться мертвой и ни в коем случае в продолжении всего действа не шевелиться и затаить дыхание. «Если наш господин почувствует притворство, он тотчас же разгневается и уйдет, а вы точно уж не получите ни гроша».

Как только камердинер расположил девицу на тюфяке, он придал своему лицу выражение глубочайшей скорби, прикрыл обнаженную девичью грудь прядями распущенных волос, затем намалевал ей возле сердца широкую рану, измазав ее кожу кровью цыпленка, предусмотрительно им, очевидно, заготовленной, и положил рядышком кинжал.

– Главное дело, не пугайтесь, – еще раз предупредил он девушку. – Вам не надо ничего делать, не надо ничего говорить: оставайтесь просто недвижимой, а дыхание затаите, когда увидите, что к вам подошли совсем близко. А мы ретируемся, мадам, – обратился камердинер ко мне. – И дабы вы не тревожились за вашу барышню, я отведу вас в такое место, где вы будете слышать все и все увидите.