Беовульф

возлег державный
на ложе Вальхтеов
в покоях жениных;
уже прослышали
все домочадцы,
что сам Создатель
охрану выставил
в хоромах конунга,
дозор надежный
противу Гренделя.

Гаутский воин,
душа отважная,
снял шлем железный,
себя вверяя
Господней милости
и силе рук своих,
кольчугу скинул
и чудно скованный
свой меч отменный
на время боя

отдал подручному
на сохранение.
Всходя на ложе,
воскликнул Беовульф,
гаут могучий,
врагу в угрозу:
«Кичится Грендель
злочудищной силой,
но я не слабей
в рукопашной схватке!

Мне меч не нужен! —
и так сокрушу я
жизнь вражью.
Не посчастливится
мой щит расщепить ему, —
хотя и вправду
злодей не немощен! —
я пересилю
в единоборстве,
когда мы сойдемся,

отбросив железо,
коль скоро он явится
нынче ночью!
Над нами Божий,
Господень свершится
суд справедливый —
да сбудется воля
Владыки Судеб!»
Склонил он голову,
высокородный,

на пестроцветное изголовье,
вокруг мореходы
легли по лавам
в палате для пиршеств;
из них ни единый
не чаял вернуться
под кров отеческий,
к своим сородичам
в земли дальние,
их вскормившие,

ибо знали,
как много датских
славных витязей
в этом зале
было убито.
Но Бог-заступник,
ткач удачи,
над ратью гаутской
вождем поставил
героя, чья сила

верх одержала
над вражьей мощью
в единоборстве, —
воистину сказано:
Бог от века
правит участью
рода людского!
Исчадие ночи
вышло на промысел;
воины спали,

уснула охрана
под кровлей высокой,
из них лишь единый
не спал (известно,
без попущенья
Судьбы-владычицы
хищная тварь
никого не утащит
в кромешное логово),
на горе недругу

он ждал без страха
начала схватки.
Из топей сутемных
по утесам туманным
Господом проклятый
шел Грендель
искать поживы,
крушить и тратить
жизни людские
в обширных чертогах;

туда поспешал он,
шагая под тучами,
пока не увидел
дворца златоверхого
стен самоцветных, —
не раз наведывался
незваный к Хродгару,
сроду не знавший
себе соперника,
не ждал и нынче,

найти противника,
дозор дружинный
в ночных покоях.
(Шел ратобитец
злосчастный к смерти.)
Едва он коснулся
рукой когтелапой
затворов кованых —
упали двери,
ворвался пагубный

в устье дома,
на пестроцветный
настил дворцовый
ступил, неистовый,
во тьме полыхали
глаза, как факелы,
огонь извергали
его глазницы.
И там, в палатах,
завидев стольких

героев-сородичей,
храбрых воителей,
спящих по лавам,
возликовал он;
думал, до утра
душу каждого,
жизнь из плоти,
успеет вырвать,
коль скоро ему
уготовано в зале

пышное пиршество.
(После той ночи
Судьба не попустит —
не будет он больше
мертвить земнородных!)
Зорко высматривал
дружинник Хигелака
повадки вражьи,
стерег недреманный
жизнекрушителя:

чудище попусту
не тратило времени!
тут же воина
из сонных выхватив,
разъяло ярое,
хрустя костями,
плоть и остов
и кровь живую
впивало, глотая
теплое мясо;

мертвое тело
с руками, с ногами
враз было съедено.
Враг приближался;
над возлежащим
он руку простер,
вспороть намерясь
когтистой лапой
грудь храбросердого,
но тот, проворный,

привстав на локте,
кисть ему стиснул,
и понял грозный
пастырь напастей,
что на земле
под небесным сводом
еще не встречал он
руки человечьей
сильней и тверже;
душа содрогнулась,

и сердце упало,
но было поздно
бежать в берлогу,
в логово дьявола;
ни разу в жизни
с ним не бывало
того, что случилось
в этом чертоге.
Помнил доблестный
воин Хигелака

вечернюю клятву:
восстал, угнетая
руку вражью, —
хрустнули пальцы;
недруг отпрянул —
герой ни с места;
уйти в болота,
зарыться в тину
хотело чудище,
затем что чуяло,