Татьяна Харитонова: Правый

-Я беременна пятым!

- Вы правильно сделали, что пришли. Ну конечно, прервать беременность. Прервать! Это самое разумное, что может быть! У вас есть халат и тапочки? Хотя, какой у вас может быть халат? Вам все дадут.

-Прощайте, Майя Михайловна.

Женщина пошла по коридору. И вдруг остановилась, повернулась к Любаше, а может и не Любаше, и промолвила:

-В декабре 1770 года у меня родился ребенок, мальчик. Мой любимый Людвиг. Родился он на чердаке, в небольшой комнатке с косой стеной и одним лишь окошком, проделанным в скате черепичной крыши.

-Вы сумасшедшая!

-Прощайте!

-Что за бред? Ходят, ходят! Как я устала! Господи! Как я устала! – Майя Михайловна схватилась за голову и затряслась в рыданиях на серебристом стуле.

-Девушка, очнитесь, не плачьте! Что вы плачете! Все позади! Любаша открыла глаза. Рядом стояла молоденькая медсестра.

-Как вы себя чувствуете? Вам плохо? Может позвать Майю Михайловну.

-Нет! Не надо! Мне хорошо. Только голова немного кружится. Я сейчас полежу немного и пойду. Мне домой.

-Смотрите. Это наркоз отходит. Так всегда бывает. Снится всякая всячина. Вы плакали. Вам что–то приснилось?

-Да! Я уже и не помню. Чушь какая – то.

-Ну, не волнуйтесь. Лежите. Если что-то будет нужно, зовите.

Через пару часов Любе стало легче. В голове немного прояснилось. Она тихонько оделась. В коридоре дежурила та самая медсестра.

- Я домой. До свидания!

-До свидания! Может, подождете Майю Михайловну?

-Нет! Я домой!

-Смотрите, если станет плохо, немедленно к нам.

-Хорошо. Непременно. Не волнуйтесь.

***

Любаша вышла из больницы, вызвала такси. Села в машину на заднее сидение.

-Куда едем?

-Домой!

-Понятно. А дом где?

-Дом?

-Дом. Адрес, девушка. Или вы девушка без адреса?

-С адресом. Улица Пролетарская

-Поедем. У вас что-то случилось?

-Ничего.

-Понятно. Не говорите, раз не хотите. Я этот роддом знаю. У меня соседка здесь двойню родила. Два парня! Ох, и давали они им жару. Стенки тонкие. Все слышно. Купали они их, путали, одного два раза выкупают, второго ни разу. Наташка, соседка придумала потом. На носу одному фломастером красную точку рисовала, для мужа, чтобы он не ошибался. Так Данила с красной точкой и рос первый месяц. Они ведь на одно лицо были, мальчишки. Сейчас уже большие, мяч гоняют во дворе. Быстро выросли. Чужие дети вообще быстро растут.

-Да.

-Ничего, что я болтаю? Привычка таксиста. Не могу ездить молча. Время проходит быстрее. Пассажиры разные. Столько всего услышишь. Если один еду, радио. Тишину вообще не переношу.

-Это плохо. Иногда нужно и в тишине посидеть.

-Так говорю, привычка. Я и домой прихожу, сразу телевизор врубаю. Надо, чтобы что-то говорило.

-А вы один живете?

-Почему один? Жена, дочь, правда, взрослая, у нее своя семья, разъехались. А с женой мы особенно и не разговариваем. Обо всем уже давно переговорили. В первую неделю знакомства.

-Как это?

-Ну, так. Сразу друг другу рассказали о себе, а о чем потом? Ну, конечно, разговариваем, какой суп, например, сварить, или о погоде. А вообще, некогда. Телевизор

-Как же вы живете?

-Хорошо живем. Дружно. Были ссоры, конечно, в основном из-за футбола. Она футбол не перевариваривает. Так я купил второй, на кухню. Живем душа в душу. Никто никого не притесняет. Она на кухне свои фильмы, я в комнате спортивный канал. Идиллия.

-Какая же это идиллия, если у вас нет общих интересов?

-Как это? Есть общий интерес.

-Какой?

-Ну, не знаю. Ну, квартира. Обои надо переклеить в коридоре. К дочке на выходные поедем в гости. С внуком нянчиться. Дел хватает.

Таксист, наверное, устал от своей болтовни, крутанул ручку радиоприемника

Из колонок зазвучала «Лунная соната» Бетховена.

-Вам поискать что-нибудь другое?

-Нет, пусть будет. Я люблю Бетховена.

- А вы знаете, у меня жена смотрела передачу. Оказывается, мать Бетховена была больна. Кажется, туберкулез, или еще что-то. Не помню. Врать не буду. Но болезнь неизлечимая по тем временам. Ну, вы понимаете, тогда и лечить то не могли. Страшная болезнь, косила всех без разбора. Так вот, первые дети умерли, двое других были глухими от рождения. Эта болезнь дала осложнение на уши. А Бетховен был первым ребенком. Он ведь тоже оглох. Но позже. К тридцати годам. А какую музыку писал! Ближе к смерти, когда слух притупился совсем, прислонялся виском к доске инструмента и слушал вибрацию. Так и чувствовал музыку, не слышал, а чувствовал! Что с вами? Девушка? Вам плохо?

-Нет. Все в порядке.