Журнал Российский колокол: Российский колокол, 2015 № 3-4

Слово лежит во рту,
будто бы лазурит.
Пламенем на спирту
не говорит – горит.

Вплавлена в плексиглас
сонная немота.
Тонущий в плеске глаз
не различит цвета

каменных мотыльков,
дымчатых облаков,
радужных угольков
и золотых песков.

Но стрекотанье звёзд
радует дурачка
до закипанья слёз
на глубине зрачка.

Он подносил ко рту
карту кривых зеркал
и целовал их ртуть —
плакал, не умолкал.

Но, наконец, умолк…
И показалось мне
в страшной, как серый волк,
сказочной тишине

звоном пустых кольчуг,
каплею на ноже —
что я ещё молчу,
но говорю – уже.

Переключить рычаг,
покинуть календарь.
И можно не кричать,
раз подошёл январь.

Случаются раз в век
такие январи,
не жди, не падай вверх
и букв не говори.

Здесь птицы языком
царапают металл,
не я ль тебе тайком
об этом нашептал?

А памяти костёр
сжигает имена,
щетиною растёт,
но тщетно – тишина:

Харонова весла
не страшен взмах немой,
коль веришь, что весна
приходит за зимой.

Выбивая, как пыль из ковра,
исковерканный голос из горла,
я ничем не могу рисковать,
кроме речи, и это прискорбно.

Одинаково звук искажён
при грудной тишине и при оре,
и поэтому лезть на рожон
бесполезно уже априори.

Но пока пика звука остра,
между строчек не может остаться
языку посторонний экстракт
из бесстрастных и мёртвых абстракций.

И когда, как пожарный рукав,
размотается стих в разговоре,
я впадаю в него, как река в
голубое крахмальное море,

чтоб уже утонуть без обид
в этой мягкой и призрачной каше,
и помехами в горле рябит
неизвестный божественный кашель.

Всё то, что мне ещё не спелось,
всё, что на языке горчит,
я вижу на пустом дисплее
апрельской пиксельной ночи.

Пока трясёт глухие грани
моя неверная рука,
на небе, словно на экране,
плывут, как титры, облака.

Дорога стелется скатёркой
всё в деревянную кровать,
а что метафоры затёрты,
мне с января ещё плевать.

На скромные запросы птичьи
у словаря беру взаймы.
И вновь моя весна почти что
неотличима от зимы.

Я наблюдаю, полумёртвый,
очередную смену вех.
И дворники бегут, и мётлы,
как флаги, поднимают вверх.

Но я живу лишь вечерами
и, набросавши стих вчерне,
смотрю, как луны-ветераны
сияют о своей войне.

Страницы мудрые, как старцы,
листаю в тишине ночной
и сочиняю эти стансы,
не претендуя ни на что.

Среди равнин всё реже взгорья,
мне эта местность не нова,
беспечно зреют в подмозговье
провинциальные слова.

И мил мне, как резной наличник,
их тихоструйный перешёпт,
когда сижу я без наличных
и никуда не перешёл —

ни через Рубикон, ни через
ребристый времени порог,
и чёртовы скрипят качели
(раскачиванье – не порок,

нет, лишь невинная забава
для одинокого ума).
Мне жаль, что раньше я взаправду
считал, что мир – это тюрьма.

Нет, мир – это свердловский дворик,
его обычен колорит.
Здесь пьет палёнку алкоголик
и с небесами говорит,

здесь по заведомым дорожкам
идут неведомо куда
сплошные люди. И нарочно —
висит. Не падает звезда.

Когда ты в чистую страницу
вворачиваешь слова винт,
местоименья прячут лица
и делают глаголы вид

столь глупый и несовершенный,
что совершенней не найти,
и каждой строчки завершенье —
начало нового пути

туда, откуда нет возврата —
никак, ни под какой залог —
и это небольшая плата
за то, что ты сейчас замолк

и окунулся в безглагольность,
как будто в прорубь головой,
чтоб, наконец, расслышать голос —
уже практически не твой.