Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Конечно, виноватых теперь нет. Откуда же еще? И мы все дальше катимся, Денис. Куда? Первые два года строили. Ах, прости, обновляли учебно–материальную базу. Пока строили, разучились учиться. А зачем? Диплом все равно дадут. И вот он в кармане и не играет абсолютно никакой роли в распределении. А что играет? Нужный звонок, связи, деловые люди, женитьба выгодная. Тошнит от этого.

— Ты просто завидуешь.

— Кому?

— Более удачливым.

— Скорее ненавижу. Вертких, лживых, которые ради собственной выгоды пройдут по головам товарищей. Мелочь, когда по приказу натирают мелом вышку на стрельбище или красят траву? Ничего вроде и не страдает. Разве что человек от такого труда смеется, горько, иронично, и тем более когда видит, что начальству такой труд важен и оно довольно. Но потом появляются люди, которые двадцать лет прокладывают канализационные трубы, мелом пол натирают, получают звезды и вносят «посильный общее благополучие». И ничегошеньки не изменится, пока не вырвут с корнем «золотую», ненужную середину, негодную с их показухой и чванством, с их софистикой и догматизмом, с их стариной и затхлостью, ничего не выйдет пока будем думать обо всех, а не о каждом, пока не вспомним, что в молодых надо воспитать в первую очередь благородство, трудолюбие, самоуважение…

— Тебя послушать, так дрянь наша жизнь. А ты оцени зависть, с какой глазеют на нас.

— Какая к черту зависть? Кто глазеет? Глупцы из глубинки, никогда не видевшие погон? Или мещанки, обалдевшие от денег? Люлин осекся, заметив в прямоугольнике зеркала, как вздрогнули напряглась за рулем спутница Дениса, не принимавшая участия в споре, как вспыхнули, заиграли злые огоньки в ее глазах. Гусаров не выдержал, засмеялся, зазвучали железные нотки злого протеста, гладкие щеки раздулись, он срывался, переходил на крик, наставительно возражая:

— Чижова вспомни, Люлин! Ты и его за дурака считаешь? Сколько в его глазах зависти и боли? А у других, кто поступал в училище по два–три раза? И не Чижов ли написал: «Я ухватил судьбу за хвост!»

Необъяснимая боль сжала сердце Люлина. «Я так и не нашел времени, чтобы по душам поговорить с Андреем. Может, и в самом деле он стыдился своего малодушия, которое толкнуло на отчисление, и он, чтобы доказать самому себе, что может быть выше обстоятельств, вернулся сюда? Но строка о судьбе, не безумие ли это?» Возразить Гусарову было необходимо, и Люлин, обманывая, но желая, чтобы было именно так, отрезал упорным, убежденным в правоте голосом:

— На Чижова надавил отец! И Чижов, он — мой приятель, а мне лучше знать то, чего не знаешь ты, понял? — Люлин хотел сказать Гусарову то, что знал он, но не знал Гусаров, однако промолчал.

Гусаров до отказа повернул регулятор звука — группа «Европа» давала очередной концерт.

— А не ты ли, Люлин, четыре года назад рвался сюда и с завистью смотрел на курсантов? — в голосе Гусарова зазвучала нескрываемая обида. Он отвернулся и забурчал:

— Офицеры ему тупы, от безделья страдают. И с шести до двадцати четырех они в казармах не сидят? И семей у них нет? И уж больно длинный рубль у них, от получки до получки не хватает. И не кочуют они, как цыгане, с места на место.

— Кочуют. Да не тебе печалиться. У тебя и компании твоей забот–то, как бы распределение выгоднее получить. Дележка пирога на уме. А ты представь тех, кто годами тащит службу в горах, в тайге, в пустыне, у которых в звании потолок — капитан. Представил? Вот и посуди, каково им жить на одну зарплату в глухом гарнизоне, где женам негде устроиться на работу, если детишек двое и больше, а других источников доходов нет. Какие у них мечты? Забота о куске хлеба. А твоим бурчаниям я не верю. Крокодиловы слезки…

— Синяра, — сверкнул злобно глазами Гусаров. — Ну, валяй, философ! Я жду. Приплети неправильную социальную политику, помусоль, что порядочный человек служить не заинтересован — да, конечно, вон какой отсев после выпуска — и заикнись заодно, что в армию идет кто попало.

— Категоричность — заблуждение.

— Теперь не отказывайся, говори, но себя–то, уж помилуй, отнеси к какой–нибудь категории. А то судишь, а тебя вроде и нет. Ну?

Люлин промолчал. Закрывая глаза, он устроил поудобнее голову на покатой спинке сидения, придвинулся к дверке, до упора опустил стекло, выставил локоть — ветер неистово трепал волосы, сушил лицо, и в его тугом напоре Люлину мнилось что–то поразительно знакомое, уже прочувствованное, пережитое некогда. И стало как–то особенно неуютно и зябко. Лились, проникали под китель струйки холодного воздуха, и вдруг из–за границы далекого прошлого, из ранних полусумерек промозглого неустойчивого погодой марта проглянул тот ветреный день, леденивший дыхание, швырявший в бронзовеющее со стянутой кожей лицо охапками снеговых иголок. Тот пронизывающий ветер, раздиравший полы шинелей, сейчас будто распихивал нагромождения в памяти.