Н. Денисов - Арктический экзамен

На другой день он снова зашел на почтамт, получил от нее письмо. Почерк торопливый, порывистый, буковка к буковке цепляется. Вспомнил — читал где-то — если буквы стоят особняком каждая, то характер у того человека себялюбивый, эгоистичный. «…Я думала о нашем последнем разговоре и, знаешь, Витя, пришла к заключению, что была неправа. Если бы было возможном повернуть все обратно: и тот теплоходик, и поезд…» Обратно? Необязательные слова. Он подумал вдруг, что дважды войти в одну реку нельзя. Впрочем, зачем он так строго? Зачем мерить другого человека, женщину тем более, на свой аршин? «В Москве еще стоит жара, на работу ездить совсем не хочется. Расклеилась, господи, после Полярного круга, подурнела даже, ты бы меня не узнал… Вчера вечером пошла в лес, у нас он близко от Волгоградского проспекта, насобирала, как ты просил, полевых цветов и положила к памятнику Есенина.

Ты ведь серьезно просил?.. Посидела на скамейке, почему-то все — все вспомнилось: куда залетела — в столицу! Страшно захотелось к березам. Напрасно ты завидовал, Витя…»

Шутишь, Нина, подумал он, вовсе не так завидовал! Спасибо за цветы! Да и вообще, что он придирается к каждому слову? Обидели тебя, дорогой? Думал, плакать будет, на шею бросится на пристани, а она вон как умно простилась, гордо, по-современному. Еще должен быть благодарен за нежность, за память. Да что говорить…

Куда-то надо было пойти, развеяться, забыться, что ли, успокоить душу. Он вышел на главную улицу к магазину, столкнулся с Мещеряковым. Леня набрал сетку сигарет и теперь направлялся к берегу. Там опять — «застоялись мышцы» — разминался на веслах Миша Заплаткин.

Виктор прошагал мимо зооветтехникума с рогатыми оленями на фронтоне здания, завернул в книжный магазин, потолкался у стеллажей: солидные издания по растениеводству и химической обработке металлов, брошюры о передовом опыте и еще завал всяких брошюр. В художественном отделе — несколько книжек Свердловского издательства, вязанка репродукций картины «Неравный брак» да стопка неразобранных стихов на незнакомом языке. Он еще потолкался у полок, купил карту мира: в каюте надо повесить! И, невесело размышляя: ладно хоть пластмассовых кукол не насажали на полки, как в гастрономе, вышел на улицу. Покурил у памятника борцу за Советскую власть Тихону Сенькину. Крепкое, широкоскулое, мужественное лицо с окладистой норвежской бородкой смотрело на него сурово и пристально.

Он вспомнил о Соломатиных. Как это он совсем забыл зайти к ним! Удастся ли еще свидеться с Нюрой, да и не улетела ли домой старушка? Ведь просила: «Заходи, батюшко, в любом случае попроведай, мы вроде не чужие теперь, заходи!»

И вот Нюра, она оказалась на месте, не улетела еще, встретила, заохала, засуетилась:

— Не улетела, не улетела ишо, батюшко мой!.. Минтай-то тебя не тронул за ноги?

Виктор удивился: что несет старушка?

Она поняла его недоумение, рассмеялась:

— Юрий напридумывал рыбьих имен собакам. Минтай! У него ишо сучка, ласкотная такая собачонка, дак он ее Пелядью назвал. Ну не выдумщик ли, батюшко! Я уж принялась ему выговаривать: пошто не наши имена собакам дал? Привышно ли животине с таким про — звишшем ходить? Ну, ладно, Шарик или там, прости господи, Жульбарс какой, а тут перед людьми неловко, будто мы непутевые какие! Говорю, ты уж не молоденький, слава богу, четвертый десяток пошел, а все придумываешь. А он, Юрий-то, смеетца: я, говорит, на нонешний манер, по-соврименному. Ага! По — соврименному… А ты проходи в куть-то, Виктор Александрович. Мы с тобой в кути и посидим, чаем напою тебя, батюшко. Как ты зайти надумал-то, я уж гадаю: уплыли? А Юрий-то сказыват: нет, ихняя оказия середь реки ишо стоит…

Виктор рад был и суете Нюры, и простецкой ее заботе, предупредительности, словно в свой родимый дом пришел к матери, но он подумал, что мать еще бы и разговорить надо, чтоб отрешилась хоть на часок от вечной домашней беготни, забот, расслабилась, присела с чайной чашкой к краешку стола, а эта старушка вовсе простенкая, «завсяко — просто» — точней и не скажешь — разболакает свою душу.

— Ага! Минтай! — продолжала, покачав головой, Нюра. — ™ Да, батюшко мой, беда прямо… Порядки-то и у нас завели — привозной рыбой народ кормить, будто в своих озерах не живет, не плават. Да и чё сказать, отвадили у нас стариков от рыбалки. У Никифора, ишо живой был, ряжовку прямо на глазах сожгли. Выезжает с озера, на Белом гонял карасей, а ево двое на берегу встречают. Оба при оружии, да и сами крепкие робята. Нельзя, говорят, закон нарушать. Белое-то озеро к чему-то там приписано, не наше стало. Ну, а Никифор Степанович, сам помнишь, какой обиходистый старик был, лишнево не возьмет и другим не даст. Почему, говорит, нельзя? А вот нельзя, и квитанцию ему выписывают. Много че-то завернули ему платить. А он как разошелся, как раскричигался! Хоть и до моево Афанасия доведись, не стерпел бы… Ну, а молодцы-то костер прямо на берегу разложили и ряжовку в огонь. Вот ведь че было у нас, не поверишь, батюшко!