Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Есть! — сказал Паркер, берясь за руль. Мили две они ехали в молчании, пока Паркер осваивался с «хадсоном-39».

Больше всего на свете Робу хотелось спать. Последнее время он мучился бессонницей и спал только урывками; вряд ли ему удастся поспать и сегодня после допроса матери и ужина, который приготовят в его честь. Его сильно клонило ко сну, но он чувствовал себя обязанным, во-первых, поддерживать еще какое-то время светский разговор и, во-вторых, расспросить своего шофера более подробно, прежде чем погружаться в сон в непосредственной близости от него. Поэтому он спросил: — Ну, как там война?

Паркер ответил: — А я ее еще не нюхал.

— Давно в армии?

— Два года и две недели.

— В пехоте?

— Вот именно. Только у меня оказалось плоскостопие — ноги плоские, как сковородки, поэтому меня отрядили на кухню. Сиди себе и готовь.

— Ты из Форт-Брага?

— Да, сейчас мы там. Сперва-то я больше года пробыл в Форт-Бенинге, но три недели назад нас перекинули сюда. Говорят, это, мол, вам для разнообразия, но мы-то знаем зачем — откармливать нас прислали. Как только высадка у них начнется, нас за океан повезут.

— А ты так и будешь готовить — и по ту сторону океана?

— Есть-то им все равно надо. Я буду жарить-парить своим чередом, а бомбы падать — своим.

— Страшно? — спросил Роб.

— Нет, не страшно.

— Как так?

— А я все наперед знаю.

— Что знаешь?

— Что умру рано. И без мучений.

Роб спросил: — А где?

— В Германии.

Роб всмотрелся в черное лицо — абсолютно спокойное, хотя и без улыбки теперь. — Откуда ты это знаешь?

— А мне Христос ночью шепнул.

— Как шепнул? Что он тебе сказал?

— Так и сказал: «В Германии умрешь легкой смертью, голову тебе прострелят, так что поезжай, со своими попрощайся».

— Ты едешь домой, чтобы сказать им об атом?

— Чтобы повидать их, — ответил Паркер. — А говорить я ничего не буду.

— Но мне-то ты сказал.

— Вы чужой.

— Сколько тебе лет, Боулс?

— В прошлом месяце тридцать семь исполнилось.

— А кто у тебя дома остался?

— Жена и трое ребят. Старший мальчик у нее от первого мужа. Он сможет ее прокормить. И еще двоюродные братья и сестры. Мама.

— Маму твою как зовут?

— Флора Паркер. Она только теперь к нам вернулась, а то, сколько себя помню, на севере жила.

Роб внимательно вгляделся в него, в его профиль — чистую линию носа и лба. «А вдруг мой сын?» — была его первая отчетливая мысль. Нет, не получается, слишком он стар. И сразу облегчение, а за ним разочарование. «На душе у меня, наверное, легче бы стало, — подумал он, — если бы выяснилось, что при первой же попытке мне удалось сотворить сильного человека, и вдобавок — что тоже немаловажно — отличного повара». Не отводя от него глаз, Роб спросил: — А братья или сестры у тебя есть?

— Кто его знает. Мама бурную жизнь прожила, но когда она приезжала домой, я ее никогда ни о чем не спрашивал — она каждый год приезжала на мое рождение — одно только пропустила. Не хотел я ничего знать, не хотел мозги обременять — просто думал о ней все время (я у дяди жил). А теперь ее и не спросишь. Умом тронулась.

— Отчего?

— Все оттого же, от жизни своей непутевой. Доктор сказал, что мозги у нее сдали и дальше будут сдавать. Вот она и вернулась домой.

Роб спросил: — Она еще молодая?

— Нет, к пятидесяти катит.

— А я помню ее молодой.

— И я тоже, — сказал Паркер, не вникая в его слова. Затем до него дошел их смысл, и он на какой-то томительный миг отвел глаза от дороги. — Откуда вы ее знаете? — спросил он.

— Через Сильви, нашу кухарку. Она иногда гостила у Сильви.

— Они с Сильви давно рассорились, — сказал Паркер.

— А тебя она узнает?

— Кто? Сильви? Сильви я не интересуюсь. Сильви как-то подошла ко мне — я тогда еще мальчишкой был, в субботу вечером это было на танцах, — просто так подошла и спрашивает: «Ты, что ли, будешь Бо?» — «Я», — говорю, а она отступила назад и смотрит. «Сироту, — говорит, — видал когда-нибудь?» — «Нет, — отвечаю, — не видел». Я и слова-то этого никогда не слыхал; мне лет четырнадцать тогда было. А она опять шаг ко мне сделала и тычет мне зеркальце прямо в нос — она перед тем причесывалась — и хохочет, прямо как дурочка. «На, смотри, — говорит, — если не видел!»

— Пьяная была, — сказал Роб.

— Понимаю, — сказал Паркер. — И тогда понял и теперь понимаю. А вот простить не могу. Да и неправа она вовсе. — Он замолчал, словно обессилев.

Роб решил, что теперь можно наконец отдохнуть, и откинулся назад.