Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

«На героические дела греческого воина подвигает, — комментирует Китто, — не чувство долга в том смысле, в каком его понимаем мы, то есть долг перед другими, но скорее долг перед собой. [Воин] стремится к тому, что мы переводим как «добродетель», но по-гречески это звучит aretê , «превосходство»… Нам будет что о нем сказать. Оно проходит через всю жизнь греков».

Вот, думает Федр, определение Качества, которое существовало за тысячу лет до того, как диалектики вообще помыслили заключить его в слова-ловушки. Те, кто не понимают этого без логических definiens, definiendum и differentia [47] Определяющих, определяемых и отличий ( лат .). , либо лгут, либо настолько утратили связь с обычной участью человечества, что вообще не достойны никакого ответа. Федра тоже завораживает описание мотива «долга перед собой»: это почти точный перевод санскритского слова dharma , о котором иногда говорят как о «едином» индусов. Могут ли «дхарма» индусов и «добродетель» греков оказаться одним и тем же?

Федра тянет перечесть абзац, он читает и… что это?!. “К тому, что мы переводим как «добродетель», но по-гречески это звучит «превосходство»” .

Бьет молния!

Качество! Добродетель! Дхарма! Вот чему учили софисты! Не этическому релятивизму. Не пуританской «добродетели». Но aretê . Превосходству. Дхарме! Еще до Храма Разума. До субстанций. До формы. До разума и материи. До самой диалектики. Качество было абсолютным. Первые учителя Западного мира учили Качеству, и средством для этого они избрали риторику. Он все делал правильно.

Дождь стих, и виден горизонт — четкая линия между светло-серым небом и темно-серой водой.

Да, Китто есть что сказать об этом aretê древних греков.

«Встречая aretê у Платона, — говорит он, — мы переводим его как «добродетель» и, следовательно, упускаем всю его прелесть. Слово «добродетель» — по крайней мере в современном языке — почти целиком относится к морали; aretê , напротив, используется неопределенно во всех категориях и просто означает превосходство».

Таким образом, герой «Одиссеи» — великий воин, лукавый интриган, оратор, который за словом в карман не лезет, человек мужественного сердца и обширных познаний, ему известно: он должен вытерпеть все, что посылают ему боги, без лишних жалоб; он умеет и строить, и управлять судном, не хуже других может пропахать прямую борозду, победить молодого хвастуна в метании дисков, вызвать феакийского юношу на кулачный поединок, борьбу или бег, освежевать, разделать и поджарить быка и растрогаться до слез от песни. Фактически, он — превосходный мастер на все руки; у него превосходное aretê .

Aretê подразумевает уважение к цельности или единости жизни и последовательную нелюбовь к специализации. Оно подразумевает презрение к эффективности — или, вернее, гораздо более высокое понятие об эффективности: она существует не в каком-то отделении жизни, а в самой жизни.

Федр вспомнил строчку из Торо: «Никогда не обретешь, чего-то не потеряв» [48] Молва, подстегнутая Пёрсигом, приписывает фразу Торо, хотя исследователи с несколько большим основанием прослеживают ее к эссе Ральфа Уолдо Эмерсона «Возмещение» (1841), где Эмерсон иллюстрирует сходным положением двуединство природы. В 1-й главе «Уолдена» Торо говорит нечто напоминающее эту мысль (но лишь по форме), отчего и могла возникнуть путаница: «Выигрыш одних может оказаться проигрышем для других». — Пер. З. Александровой. . Вот теперь он впервые осознавал невероятное величие того, что человек утратил, обретя силу понимать и управлять миром через диалектические истины. Он выстроил империи научных способностей, дабы превратить явления природы в гигантские проекции собственных мечтаний о власти и богатстве, — но на это променял империю равных масштабов: понимания того, что значит быть частью мира, а не его врагом.

Спокойствия духа можно достичь, просто разглядывая линию горизонта. Линия геометра… совершенно плоская, постоянная, известная. Возможно, с нее Евклид начал понимать линейность; это линия отсчета, от которой развились первые вычисления первых астрономов, наносивших звезды на карту.

С той же математической уверенностью, которую ощущал Пуанкаре, решая фуксовы уравнения, Федр знал: это греческое aretê было той недостающей частью головоломки, что завершала узор. Но он читал дальше, чтобы картинка сложилась полностью.

Нимбы над головами Платона и Сократа исчезли. Федр видел: они последовательно делают то, в чем сами обвиняют софистов, — на эмоционально убедительном языке стараются превратить слабый довод — защиту диалектики — в сильный. Больше всего мы осуждаем в других то, думал он, чего больше всего боимся в себе.