Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

и иволгах в лесах
– о самой высшей мере,
что вымерла в Гомере,
в ахейских парусах…

На снежной границе к столбу приморозив ресницы,
к стеблям прошлогодней вероники и повилицы,
сквозь слезы слежу перелетные птиц вереницы
и глупые ставлю вопросы, как Петька Чапаю.

Не встроясь в табло менделеевское элементов,
не слушаясь мания магов, ментов и ни мэтров,
подпрыгну повыше своих же полутора метров
и о́б лёд коленки, и локти, и лоб расшибаю.

За рекою-Москвой
в палисаднике
вечер свой провлеку
на завалинке,
разговор деловой,
не досадливый:
что́ берут за муку
да за валенки.

Печь зимой истоплю,
масло вытоплю,
печь дымит, да уж не
перекладывать,
из колоды ладью
грубо выдолблю,
чтоб Харону и мне
переправы дать.

Косая собачья будка
да чахлая незабудка
одна под колком ограды.
Да мы и этому рады.

А там подальше за домом
глухо рокочущим громом
гремят, но не рядом войны.
Да мы и этим довольны.

А дело было в августе,
с пяти сторон светало:
под «Ах, майн либер Августин» —
берлинские войска,

московские – под «Яблочко»,
венгерские – под Листа
(двенадцать лет назад у них
раздавлена столица).

А вот болгары – подо что?
Что им под ногу подошло?
«Прощание славянки»?
И шли полки за рядом ряд,
и просыпался Пражский Град,
во сне услышав танки.

Достаточно пройти
четыре остановки,
чтоб вымерзла трава
и замерли слова.
Достаточно сползти
за край своей сноровки,
чтоб не вылазил ямб
из недорытых ям.

Но уличного чада
достаточно ли для
того, чтоб замолчала
и обмерла земля?

Ни за́мков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывал

с Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
«Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал…»

Не ходи дальше лесу,
не ищи в реке броду,
вот поляна, проселок и мост.
Только бедному бесу
лишь бы сунуться в воду,
как на руль понадеясь на хвост.

Но тебе, а не бесу
в этом нет интересу,
хлопочи-топочи по мосту,
не стесняясь походки,
но, дойдя до середки,
погляди с глубины в высоту.

Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро – как ситро
до дна загазирова-
но – но ничего,
была бы только честь.

Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.

Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
«поэтами воспетый
от погребов до крыш».

Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: «Постой, паровоз».
Значит: груженому фору.

Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.

Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.

Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…