Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Тогда я уже стажировался в хирургическом отделении и мог определить, что это перелом. Мы дотащили его до какой-то больницы, где ему наложили гипс. Когда мы встретились, он вспомнил и об этом. А я даже не знал, что он потом на этой девушке женился.

Итка не сделала мне никаких замечаний за опоздание. На столе были приготовлены бутерброды.

— Может, захватим с собой? — предложила она.

Итка горела нетерпением.

— Можно, но я совсем не голоден.

Она мгновенно завернула бутерброды. Пока я переодевал пиджак, ждала, глядя куда-то поверх моей головы, и на полуоткрытых губах ее блуждало отражение улыбки. И снова я невольно подивился, как мало она изменилась. Все еще стройная и миниатюрная, как много лет назад, только волосы приобрели другой оттенок — теперь они пепельно-белокурые, и лишь когда сильно утомлена, видно, что и ее коснулось беспощадное время. Но если она предвкушает что-то радостное, как теперь, то кажется на много лет моложе.

На мостовой вода. А я и не заметил, когда прошел дождь. Город остался позади. Перед нами светло-зеленый склон. То тут, то там засветится распустившийся терновник, мелькнет белая черешня. Небо по-весеннему синее, с бегущими облаками. Как раз когда подъезжали к черешневому саду, из облаков вынырнуло солнце и затопило все своим светом.

Автомобиль карабкается по дорожке. Въезжаем прямо под цветущие кроны. У Итки, как в былые годы, захватывает дыхание от восторга.

— Я знала, что так будет! Все расцвели! Смотри, сколько пчел!..

Солнце ласково греет. Хоть ложись на траву и смотри сквозь воздушные белые гроздья на небо…

— А это ты неплохо придумала — приехать сюда именно сегодня, — говорю я.

Воздух свежий и весь какой-то душистый. На западе громоздится розовый вал туч. Вспоминаю, как мы приехали сюда с Иткой, когда ждали нашего первенца. Он родился спустя две недели. Через год после этого умерла Иткина мать. Мы приехали сюда после похорон, тоже в начале мая. День был какой-то символически ненастный, белые лепестки почти осыпались и покрывали траву. Итка сидела именно на этом месте и тихонько плакала. Слезы текли у нее из глаз неиссякаемым горючим потоком. Мне было тяжко это видеть — она еще никогда при мне не плакала.

Не знаю почему, та давняя Иткина печаль напомнила мне странный разговор с Митей. Сначала я совсем не собирался передавать его жене, но потом начал говорить. Быть может, меня подтолкнул к тому необычный пейзаж — оранжевая гряда туч, будившая неясную тоску. Я пытался рассказывать объективно и трезво, но, к собственному удивлению, не уберегся от патетики и горечи.

— Я был неприятен и Мите, и Фенцлу. Странное это чувство — узнавать о подобных вещах через столько лет… Я так и не понял причины, хотя он это всячески аргументировал…

Итка молчала. Она умела слушать, когда мне надо было, чтобы меня слушали. Солнце совсем зашло, стало прохладнее. Может, все это не так важно, как мне представляется? Итка молчит. А может быть, это ей даже неприятно: такие излияния с моей стороны — большая редкость. Я хотел встать:

— Пойдем, похолодало…

Итка схватила меня за руку:

— Нет, погоди немного…

Она смотрела на меня пристальным взглядом, и глаза ее были серьезны. Потом сказала:

— Ты ведь не знаешь, что мы с Митей…

— Ты с Митей?..

Было странно слышать уменьшительное имя его студенческих лет из Иткиных уст. Оно резануло мне слух еще утром, когда она позвонила по телефону.

— Да, мы какое-то время встречались. Незадолго перед тем, как я с тобой познакомилась.

Запад померк, поднялся ветерок. Мне неожиданно стало очень холодно и грустно.

— А почему ты мне об этом никогда не говорила?

Открытый взгляд карих глаз не дрогнул.

— Мы с тобой обещали друг другу не ворошить прошлого. Ты сам хотел этого, и у тебя ведь до меня были возлюбленные…

А что ж, действительно ведь были! Одну звали Верой, другую Марией, третью уж не помню как. Свидетель бог, со времени своей женитьбы я о них ни разу не вспомнил. Однажды, вскоре после свадьбы, я разбирал стол и вытащил коробку со старыми письмами и фотографиями.

— Смотри, тут мое прошлое, — поддразнил я Итку.

Я думал, она, как всякая женщина, проявит любопытство и захочет поглядеть. Она поступила иначе. Вышла в соседнюю комнату и тоже внесла перевязанную тесьмой пачку. Когда ее развязала, посыпались другие письма, фотографии и засохшие цветы.

— Вот, — сказала она. — Теперь пусть каждый возьмет свои реликвии и бросит в печь.