Роман Солнцев: Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции

Он тяжело вздохнул.

– Оставим им этот городок? Давай спать.

Она пошла стелить постель, он со смутной улыбкой смотрел на нее.

– Что глядишь так? Вспоминаешь лунный календарь? Сегодня все возможно.

“Да уж, после всего, что испытал…” Но телефонную вилку вынул из розетки.

Они и спали, и не спали. Как после долгой и недоброй разлуки, нежили и целовали друг друга, наслаждались друг другом. Стесняясь своего взгляда, он исподлобья разглядывал ее белое узкое тело – до миллиметра ему известное, родное, с бледным следом от резинки трусиков на бедре и этим малозаметным, но все же рубцом на правой груди – следствием почти неизбежной операции в ее возрасте при жизни в данной местности… Прижал к себе и зажмурился.

И все равно – не умели они, не могли забыть о своей работе.

– Детей возят на машинах в школы – страшно, – жалобно шептала Мария мужу в ухо. – Родители шантажируют. Один завучу нашему позвонил, тебе не передали, чтобы не травмировать: оставлю без света, если не дадите медаль моему сыну… Наши дети пишут в сочинениях: хотим быть, как Толик, потому что люди Толика ввертывают лампочки в подъездах и везде написано: “Лампочка Толика”…

“Так вот о каком Толике речь!” – наконец дошло до Валентина Петровича.

– Да еще часовых поставили возле двери Аллы Васильевны… Такой у нас теперь свой Тимур. Хочет стать депутатом.

Углев не отзывался, молчал. Не уснул же он? Мария приподнялась в постели – нет, лежит с открытыми глазами.

– Валя, а если генофонд истлел? И мы бесповоротно превратились в бандитскую нацию? Мы – белые чеченцы.

– Не говори так, – улыбнулся наконец в рассветных сумерках своей длинной учительской улыбкой Углев. – Мы не можем проиграть. Тридцать лет псу под хвост? Из-за этих… слабых заблудших людей? Нет. Да и

Кузя… не верю… хотя… старость… Ладно, спи. Давай правда поспим…

Имеем мы право? Пусть другие шестерят.

Они забылись.

И уже было светло, когда Мария воскликнула:

– Валя! Ты знаешь, сколько на часах?

– Час вечности пробил на наших часах, – гундосо, слегка имитируя голос Ахматовой, проговорил, не открывая глаз, Углев. – Ну и что?

Уволю сегодня и тебя, и себя.

Впрочем, к своим урокам они в школу вполне успевали. Ах, о чем это они? Сегодня ж воскресенье. Валентин Петрович, прошлепав босыми ногами по линолеуму в ванную, побрился и, выйдя, удивился тишине.

Вспомнив наконец, что телефон отключен (воскресенье воскресеньем, но все же!), воткнул вилку в розетку – и телефон сразу же затрезвонил.

– Я слушаю, – привычно, очень негромко сказал в трубку Углев. И лицо его исказилось. – Что?! Кто?.. Когда?..

– Что-о там? – пропела из кухни жена. – Кофе сейчас бу-удет.

Ахматова, говорят, очень любила кофе.

Потемнев лицом, сгорбившись, Валентин Петрович продолжал слушать.

Жена выглянула.

– Что-нибудь в школе?

Он потерянно покачал головой, медленно положил трубку.

– Что? Что?! – выскочила к нему босая жена.

Он не мог и слова выговорить.

– Валя! Да что случилось-то?! В школе?

– На даче… – с трудом проговорил он. – Пьяный, конечно… Ох, дед, дед! РГД – Ченцовым за ограду… потом сам, в вагончике, из двустволки… Тех вроде бы не задело. – Углев отвернулся от жены, закрыл кулаками глаза. – Боже мой, Машенька! Хороший был дядька. Не захотел, не захотел… А теперь – хрен вам!.. тем более!.. Жизнь положу, но не согнете!.. курвы!.. гандоны сраные!.. мусора!.. властители лукавые!..

– Валечка, Валечка…

– Господи, все рождены были маленькими, хорошими… эти тоже могли стать людьми… Господи, в первый раз обращаюсь… Кончится это когда-нибудь или нет? Кончится или нет?

Мария шагнула к нему, они долго стояли, обнявшись, в углу квартиры, прислонясь к холодной пока еще трубе отопления. За пыльным окном с отколотым уголком стекла выстрелила выхлопной трубой машина. Вдали, за холмистой окраиной городка, при неярком, бегущем в тучах, рябом, как луна, осеннем солнце посверкивала излуками речка Сиречь, что по-русски означает всего лишь “то есть”… А что значит – “то есть”?

Что стоит после? Наверное, только то, что поставит сам человек?..