Владимир Шаров: «Мне ли не пожалеть…»

Жар и пламя разрывали воздух, голоса то и дело скатывались, падали в ямы, и все же каждый раз у них доставало силы выбраться. Он не знал, почему так, почему звук снова, как раньше, становится тугим и гибким и теперь сам легко перекрывает впадины и провалы, зарастает рытвины и промоины. Вдруг он подумал, что Господь добр и спасет, наверняка их всех пожалеет. Он любил своего Господа, любил, когда Тот был добр, и теперь был рад, что его Господь над ними смилостивится. Он шел и говорил себе, что, наверное, Господь с самого начала знал, что простит им; но тут он снова путался и снова не понимал, зачем он, Лептагов, тогда был к ним послан.

Но об этом он думал недолго, потому что куда больше его занимал сейчас воздух, тут были две, обе целиком зависимые от воздуха, силы – дыхание и звук. Когда он позвал за собой хор, он был убежден, не сомневался, что звук слабее, может быть, поэтому он и привел их сюда, но оказалось, что это не так; теперь, ничего не понимая, он стал думать, что просто ему помогает память, что оттуда, из памяти, он слышит их голоса. Впрочем, постепенно все это делалось ему безразлично. Он был старше их, почти старик, как и они, он задыхался, заходился в кашле. Он давно уже шел тяжело, сил вынимать ноги из торфа не было, и он то и дело спотыкался, зацепившись за корягу, падал. От этого бесконечного серого солнца, от дыма и гари он почти ничего не видел, его шатало, и всякий раз, упав, он думал, что не встанет.

И тут ему наконец повезло. Вокруг все давным-давно выгорело, не было ни одной зеленой былинки, и вдруг чуть-чуть вбок от того, где они шли, совсем от них рядом, он увидел куст цветущего шиповника. Жар, наверное, обманул его, и он зацвел второй раз. Лептагов на шаг отступил в сторону, чтобы не мешать хору идти туда, куда он шел, и когда они, один человек за другим, даже не обратив на него внимания, прошли мимо, понял, что он, Лептагов, сделал все, что мог. Он был им больше не нужен, они пели, говорили с Богом и даже не помнили о нем.

Все-таки тогда, как ни был он слаб, он огорчился. Он увидел, насколько привык, что они – его хор, что они слушают его, едят из его рук. Они уходили все дальше и дальше, звук то терялся, то возникал снова, и даже нельзя было понять, с какой стороны. Каждый раз он не знал, услышит ли их еще или на этот раз все, конец, но это было уже неважно.

Как он добрался до куста и в его тени заснул, Лептагов не помнил. Очнулся он только утром следующего дня. Куст давно завял, и от стоящего высоко солнца не было защиты. Он лежал в полузабытьи там же, где лег вчера, и, не в силах встать, слушал, как везде вокруг слитно и мощно звучит его хор.

Он не знал, то ли он еще дремлет, то ли снова с ним играет память, или это и в самом деле их голоса. Наверное, если бы у него было время, он бы сумел понять, что это, но сейчас он мог думать только о солнце и об этом засохшем кусте шиповника. Солнце поднималось выше и выше, и скоро ему сделалось так плохо, что он стал просить Господа о смерти. Не в силах удержаться, он плакал, как ребенок, и повторял: «Лучше мне умереть, нежели жить».

И сказал Бог Ионе: «Неужели так сильно огорчился ты за растение?» Он сказал: «Очень огорчился, даже до смерти».

Тогда сказал Господь: «Ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну ночь пропало.

Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?»