Луиджи Пиранделло - Новеллы

I

Кристофоро Голиш стоял посреди улицы, широко расставив свои слегка согнувшиеся под тяжестью огромного тела ноги;_ поля его белой сдвинутой на затылок панамы причудливо обрамляли мясистое лицо, красное, как круг голландского сыра. Голиш помахал рукой и крикнул:

— Беньямино!

Навстречу ему, покачиваясь, словно тростинка на ветру, тащился такой же высокий, но очень худощавый человек лет пятидесяти. Глаза, выделявшиеся на бледном лице, смотрели вокруг с непонятным изумлением. Он шел, опираясь на палку с толстым резиновым наконечником, еле волоча левую ногу.

— Беньямино! — повторил Голиш, и на этот раз в голосе его послышалось не только удивление, но и боль. Он никак не ожидал встретить своего старинного друга в таком состоянии.

Беньямино Ленци быстро захлопал ресницами, однако выражение его глаз не изменилось. Лишь на какое–то мгновение их словно заволокло слезами, но в лице не дрогнул ни единый мускул. Слегка искривленные губы под редкими серыми усами задвигались, мучительно пытаясь вымолвить хоть несколько слов. Тяжело ворочая одеревеневшим языком, Ленци прошамкал:

— Эээ, эоээота моой маасуут .

— Молодец... — одобрил Голиш, внутренне похолодев от мысли, что перед Ним не старый приятель Беньямино Ленци, а ребенок, глупый ребенок, которого надо обманывать из жалости.

Голиш подошел к другу и попытался подладиться под его шаг. Ох, эта беспомощно волочившаяся нога; казалось, ее притягивала к земле неведомая сила!

Пытаясь поискуснее скрыть свою жалость и непонятную растерянность, охватившую его при виде этого полупарализованного, изуродованного человека, к которому смерть уже прикоснулась своей костлявой рукой, Голиш начал расспрашивать Беньямино, что он делал с тех пор, как уехал из Рима,, и давно ли вернулся.

Беньямино Ленци отвечал ему каким–то бессвязны бормотанием, и Голиш начал даже сомневаться, понимает ли тот его вопросы. Лишь частое подергивание ресниц выдавало боль и неимоверное напряжение. Казалось, ресницы силились смахнуть с лица застывшее на нем выражение странной растерянности, но безуспешно.

Смерть, мимоходом коснувшись Беньямино Ленци, успела оставить на нем свою неизгладимую печать. И теперь этот обезображенный ею человек, с глазами, в которых застыли испуг и изумление, должен был беспомощно ждать, пока смерть не коснется его снова, но на этот раз уже не мимоходом, а по–настоящему, успокоив его навеки.

— Ну и ну! — процедил сквозь зубы Кристофоро Голиш.

Он шел, бросая свирепые взгляды на прохожих, которые оборачивались и с жалостливым участием разглядывали его бедного искалеченного друга.

Внутри у него все кипело.

Как проворно шагают люди по улице! Как ловко работают ногами и руками, вертят на ходу головой... А он сам! Разве не послушен ему каждый мускул его сильного, крепкого тела? Кристофоро Голиш стиснул кулаки. Черт побери! Хорошо бы треснуть кулачищем по чьей–нибудь спине. Но почему, зачем?.. Этого он сам не знал...

Его бесили прохожие, особенно здоровенные юнцы, которые оборачивались поглядеть на Ленци. Голиш вытащил из кармана большой голубой платок из грубого полотна и вытер багровое потное лицо.

— Беньямино, куда ты идешь?

Ленци остановился, здоровой рукой оперся об уличный фонарь и, казалось, любовно поглаживал его неровную поверхность. Потом прошамкал:

— К дойтою... теениоатъ нойию , — и попытался поднять парализованную ногу.

— Тренировать? — переспросил Голиш. — Ты тренируешь ногу?

— Нойию , — повторил Ленци.

— Молодец! — воскликнул Голиш. У него появилось желание схватить эту ногу, дернуть ее как следует, взять друга за руку и хорошенько его тряхнуть. Может, тогда он избавится от этой ужасающей одеревенелости!

Ему мучительно тяжело было видеть друга в этом жалком состоянии. Неужели перед ним тот самый Беньямино Ленци, его старый друг, с которым они в счастливые годы юности каждый вечер отправлялись на поиски легкомысленных приключений? Оба они так и остались холостяками и по–прежнему любили хорошенько повеселиться и погулять на досуге. Потом перед Беньямино открылся новый путь в жизни, и он решительно и ловко пошел по этому пути. О, в те времена он был ловок и энергичен, этот Беньямино. Он боролся, работал, надеялся — и вдруг... вот во что превратился... Какая комедия! Какая жалкая комедия!

Он хотел о многом расспросить друга и не мог. На языке у него вертелось столько вопросов, но он не в силах был произнести ни слова.