Фэнни Флэгг - Жареные зеленые помидоры в кафе «Полустанок»

Он повторял дасэркал и дамэмкал, и улыбался, и среди ночи приносил выпивку крикливым торговым агентам, и вытирал за ними блевотину, и сносил оскорбления от надменных белых женщин. Ребятишки называли его ниггером, белые кондукторы издевались над ним так, будто он грязь под ногами, а его чаевые воровали другие проводники.

Он выдержал все.

Похоронный полис на его семью был выплачен, и все четверо его детей учились в колледже, и ни одному из них никогда не придется жить на чаевые. Вот эта единственная мысль и помогала ему держаться все долгие, тяжкие, согнувшие его спину годы.

Только эта мысль — и ещё поезда. Если его брат Артис был влюблен в город, то Джаспер обожал поезда. Поезда, с темными, полированными, красного дерева стенками пассажирских вагонов, с барами, красными плюшевыми сиденьями. Поезда, с их поэтическими названиями — «Закат», «Королевская пальма», «Город Нью-Орлеан», «Летун Дикси», «Огненная мушка», «Рассвет», «Палметто», «Черный алмаз», «Южная красавица», «Серебряная звезда»…

Сегодня ночью он ехал на «Серебряной комете», которая своими плавными линиями была похожа на гибкую серебряную трубу. Нью-Орлеан — Нью-Йорк и обратно — один из последних могикан, ещё уцелевший. Он оплакивал каждый из этих прекрасных поездов, когда, один за другим, их снимали с рельсов и отправляли отдыхать в ангары сортировочных станций, как старых, постепенно вымирающих аристократов, — антикварные реликвии ушедших времен. И сегодня он ощущал себя одним из этих поездов… снятый с путей, никому не нужный, последний из первых, бесполезный…

Вчера он случайно услышал, как его внук Мохаммед Абдул Пиви говорит матери, что стесняется ходить с дедом, потому что тот заискивает перед белыми и чудно ведет себя в церкви, распевая давным-давно устаревшие негритянские песни в стиле рэгтайма.

Джаспер понимал, что его время кончилось, так же как кончилось время его старых друзей, покоившихся в ангарах. И все же ему бы хотелось, чтобы это случилось как-то по-другому. Всю жизни он шел по тому единственному пути, который выбрал. Но он прошел его до конца.

Новейший отель Бирмингема,

Вторая авеню, 411, Бирмингем, штат Алабама

23 декабря 1965 г.

От заколоченного досками железнодорожного вокзала Смоки перешел на другую сторону улицы, к отелю, который, возможно, и мог бы сойти за новейший лет тридцать пять тому назад, но сейчас в его комнате стояли только кровать и стул, а с потолка на шнуре свисала маленькая пыльная лампочка в сорок ватт. В комнатушке было почти темно, лишь бледно-желтый свет сочился из фрамуги над дверью, покрытой толстым слоем блестящей коричневой краски.

Смоки Одиночка курил, смотрел в окно на холодную, мокрую улицу внизу и вспоминал о старых добрых временах, когда в лунном ореоле танцевали маленькие звезды, и все реки были сладкими, как виски. Когда он мог глубоко вдохнуть свежего морозного воздуха, и кашель при этом не пробирал его до кишок. Когда Иджи, Руфь и Культяшка жили в пристройке кафе, а поезда ещё бегали по рельсам. То время, неповторимое время, такое далекое… Мгновенье промелькнуло с тех пор…

Воспоминания все ещё жили в нем, и этой ночью он, как обычно, отыскивал их в своей памяти, пытался поймать в неверном лунном свете. То и дело ему удавалось схватить одно из них, и он садился на него верхом, мчался вскачь, и это было похоже на волшебство. Старая песенка бесконечно крутилась у него в голове:

Старое шоссе Монтгомери,

Бирмингем, штат Алабама

22 сентября 1986 г.

Когда Эвелин Коуч вошла в комнату, миссис Тредгуд спала, и все прожитые годы явственно проступили на её лице. Эвелин вдруг поняла, какая старая её подруга, и, испугавшись, потрясла её за плечо:

— Миссис Тредгуд!

Миссис Тредгуд открыла глаза, пригладила волосы и сразу заговорила:

— Ой, Эвелин! Вы давно здесь?

— Нет, только вошла.

— Никогда не позволяйте мне спать в дни посещений. Обещаете?

Эвелин села и протянула ей бумажную тарелку, на которой лежали бутерброд с барбекю, кусок лимонного пирога, вилка и салфетка.

— Ой, Эвелин! — Миссис Тредгуд села в кровати. — Где вы все это взяли? В кафе?