Николай Гарин - Таежная богиня

— А сейчас, — не выдержал Никита, — сейчас где она, та бабочка?

— Ну, что ты, милый, столько лет прошло! Еще в пятидесятых, когда печь перекладывали... Жалко было до слез, — Анатолий Иванович надолго замолчал, оставаясь в сладком прошлом.

— Так почему же он в геологи пошел? — спросил Никита.

— Почему? — Захаров оторвался от окна и подошел к гостю вплотную. — Видишь ли, мой хороший, в нашей стране мы всегда жили и живем под каким-нибудь лозунгом “Даешь!”, “Все на борьбу!”, “Ударим!” и так далее. Когда мы заканчивали школу, страна остро нуждалась в полезных ископаемых. Горные институты и техникумы буквально трещали от желающих. Конкурсы были огромными. Учиться на геолога было чрезвычайно престижно. В честь геологов сочинялись песни, снимались фильмы, ну ты понимаешь... А художников не баловали. Да еще эта волна бездарных живописцев, что ходили по домам. Над ними смеялись, издевались. Одним словом, я и сам не ожидал, что среди счастливых первокурсников встречу Матвея — твоего отца. Вот так все и вышло. Вместе учились, вместе домой на выходные ездили.

Анатолий Иванович отвечал так, будто заранее предвидел вопросы. Никите стало понятно, что бывший друг отца знает про него что-то очень важное, но не говорит. От него попросту хотят избавиться, так и не ответив на главный вопрос. А ведь именно Захаров был последним, кто видел отца живым.

— Ну, что, будем прощаться? — просящим голосом проговорил Анатолий Иванович, словно догадавшись о Никитиных мыслях. — У меня, дорогой Никита Матвеевич, совещание не завершено.

Никита продолжал сидеть. Он понимал, что пришел в неудобное время, что из-за него томятся в приемной коллеги Захарова, что рабочий день на исходе, но не мог встать, тело не подчинялось.

— Анатолий Иванович, если я сейчас уйду, то больше никогда не приду. Понимаете, я почти не помню отца. Я должен о нем знать все, что знаете вы. Вы ведь сами будете мучиться оттого, что так и не сказали мне... главного.

Захаров долго стоял, разглядывая Никиту невидящими глазами, потом на минуту вышел в приемную, вернулся и снова встал у окна спиной к Никите.

— Своих отцов ни я, ни Матвей так и не дождались с фронта, — опять тихо заговорил Захаров, — где их схоронили, да и схоронили ли? А мы росли и завидовали тем, у кого они были. Завидовали даже тогда, когда сильно подвыпившие отцы приятелей давали своим отпрыскам крепкие подзатыльники. А нам эти подзатыльники казались лаской. Ты прости меня, Никитушка, — Анатолий Иванович повернулся к гостю, — прости, я действительно не хотел говорить тебе все, поскольку это все не очень приятно слышать. Ни твоей матери, ни бабушке я, разумеется, никогда не говорил и не сказал бы, а вот тебе придется, — он тяжело вздохнул.

Он раскрыл пачку сигарет, взял одну себе, протянул Никите, звонко щелкнул зажигалкой и сделал глубокую затяжку. Курил Захаров вкусно. Он словно наслаждался неким деликатесом.

— Мы жили по соседству через два дома, постоянно общались, учились в одной школе, потом в одном институте, вместе в лесу, на реке, но если я делился своими мыслями, то Матвейка никогда. Он слушал, качал головой, поддакивал, но что было у него на душе, никто не знал. В первую экспедицию, это была преддипломная практика, после четвертого курса поехали вместе. Это был Северный Урал, — Анатолий Иванович опустил глаза, сгорбился, стал чаще затягиваться, — отряд разбился на звенья по три человека. Кроме меня и Матвея, в наше звено попал Мишка Борисенко, маленький ловкий парень из соседней группы. Наша задача заключалась в том, чтобы мы прошли по Восточному склону между Становым хребтом и Пихтовым увалом... Ну, в общем, обыкновенная работа коллектора — сбор, описание и фиксация образцов пород и так далее, для тебя это не важно.

Что мы тогда знали о Севере? Да ничего. Тайга, да и только. Ни климата, ни природных неожиданностей, ничего. Да и сейчас-то там тайна на тайне. На третий или четвертый день увлеклись, образцы пошли интересные, и погода вроде располагала, и вот не заметили, как почти на самый Пихтовый забрались. Тут-то нас и накрыла неожиданно тучка. Словно в молоко нырнули, вытянутую руку едва видно. Мишка — тот раньше спустился, его очередь была ужин готовить, а мы, что называется, влипли. Стоим, не знаем, что делать, стрелка компаса точно издевается, крутится в разные стороны. Я предлагаю в одну сторону идти, Матвей в другую. Выбрали компромиссный вариант, пошли осторожно. Дорога сначала вниз пошла, а потом снова вверх. С час прошли. Останцы скальные стали попадаться, раньше мы их даже издали не видели. То поднимемся, то вниз пойдем. Смотришь, что-то темнеет вдали, ну, думаешь, скала какая-то, шага два сделаешь, а это камень обыкновенный — и так далее. Сколько-то еще прошли, только чувствуем, как все стало меняться, по сторонам потемнело, а впереди, наоборот, светлее стало. Еще сколько-то прошли, и вот на тебе, — туман отступил, и перед нами скала странная выросла. Выгнутая полукольцом, что-то вроде огромной подковы, воткнутой в землю. А в ее широком проходе истуканы деревянные, вогульские идолы стоят, почти весь проход загородили. Одни из них высокие, другие низкие, старые и совсем свежие, и грубо вырубленные, и более аккуратной работы. Тряпицы выцветшие на них накручены и на головах, и на туловищах. И в самой скале то там, то сям тряпочки видны, из щелей торчат. Признаюсь, такой дикостью повеяло, что стало страшновато, точно в каменный век попали. Но интерес взял свое, достал я фотоаппарат и стал снимать. Отличная, кстати, тогда у нас трофейная “лейка” была. А Матвей словно застыл. Стоит как по стойке смирно, и ни одного движения. Потом отошел, стал осторожно рассматривать узелки, что торчали в скальных трещинах или были камнями придавленны. Там оказались монеты, причем еще царской чеканки, старые серебряные кольца, кусочки шкур, колокольчики, ну и другая всячина.