Амос Оз - Фима. Третье состояние

Фима подождал, пока она закончила.

И спросил тихо:

– Ты сама вскрыла завещание?

– Да, у себя в адвокатской конторе. В присутствии свидетелей. Просто мы подумали…

– Кто тебе позволил?

– По правде говоря…

– Где завещание?

– Здесь. В портфеле.

– Дай мне.

– Сейчас?

Фима поднялся, взял из ее рук черный портфель, открыл его и извлек оттуда коричневый конверт. В полном молчании он вышел на балкон и встал там, где тысячу лет назад, в памятный канун Субботы, стояли его родители – два незнакомца, спасшиеся после кораблекрушения. Последний свет сумерек давно погас. С бульвара накатывала тишина. Желтое мерцание уличных фонарей смешивалось с проплывающими клочьями тумана. Тихими стояли закрытые наглухо каменные дома. Ни единого звука не долетало из них. Словно эта минута обратилась в далекое воспоминание. Легкий порыв ветерка принес лай собаки со стороны Крестовой долины. Третье Состояние – это милость, но чтобы удостоиться этой милости, ты должен отречься от всех желаний. Стоять под ночным небом, не имея ни возраста, ни пола, ни времени, не имея абсолютно ничего.

Но кто может быть удостоен такого состояния?

Когда-то, в его детстве, в квартале Рехавия жили ученые – миниатюрные, словно сделанные из фарфора, любезные люди с рассеянными взглядами, устремленными вдаль, с необыкновенно приятными манерами. И был у них обычай приветствовать друг друга на улице, слегка приподнимая шляпу. Словно жестом этим они стирали с лица земли Гитлера. Как бы вызывали из небытия Германию, которой никогда не существовало. И поскольку они предпочитали, чтобы их считали скорее людьми рассеянными и смешными, чем невежами, то приподнимали свои шляпы, даже если не были уверены, что знают встречного прохожего.

Однажды, когда Фиме было лет семь, еще до смерти матери, он шел вместе с отцом вниз по улице Алфаси, недалеко от их дома. Барух остановился посреди тротуара и – то ли по-немецки, то ли по-чешски – завел беседу с дородным, опрятным пожилым человеком в старомодном костюме, с черным галстуком-бабочкой. Разумеется, вскоре терпение мальчика иссякло, он принялся тянуть отца за руку, а тот вдруг отвесил ему пощечину и рявкнул по-русски: “Хватит, сопляк!” Позже он объяснит, что разговаривал с профессором, всемирно известным ученым. Это объяснение Фима запомнил навсегда, а слова “всемирно известный” и поныне вызывали в нем смесь благоговения и насмешки. Однажды, спустя семь-восемь лет, ранним утром он вновь прогуливался с отцом по соседней улице Рашба, а навстречу им мелкими, но решительными шажками направлялся глава правительства Израиля Давид Бен-Гурион, который в те дни жил недалеко от их дома, на углу улицы Усышкина и бульвара Бен-Маймон, и свой день начинал с энергичной прогулки по окрестным улицам. Барух Номберг, приподняв свою шляпу, произнес:

– Будет ли мой господин настолько любезен, чтобы уделить мне по милости своей самую малую толику своего времени?

Бен-Гурион остановился и воскликнул:

– Лопатин! Что ты делаешь в Иерусалиме? Кто же будет охранять нам Галилею?

Барух спокойно ответил:

– Я не Лопатин, а господин мой отнюдь не Мессия. Хотя ваши приверженцы именно это нашептывают вам на ухо. Не верьте им, господин мой, и берегитесь их.

Глава правительства удивился:

– Как? Разве ты не Гриша Лопатин? Ты уверен, что не ошибаешься? А так похож. Очень похож. Обознался. Тогда кто же ты?

Барух ответил:

– Я отношусь к стану ваших противников.

– Противников Лопатина?

– К противникам вашей чести. И позволительно ли будет мне сказать…

Но Бен-Гурион уже ринулся дальше, успев кинуть напоследок:

– Ну и противься. Противься. Только из-за всех жертвоприношений на алтарь сопротивления не упустить бы этого симпатичного парня, не забыть привить ему любовь к Израилю, верность делу защиты народа и страны. А все остальное значения не имеет.

И помчался себе дальше, а за ним какой-то атлет, по всей видимости охранник Бен-Гуриона.

Барух сказал:

– Чингисхан. – И добавил: – Посмотри, Эфраим, чьими руками Провидение решило спасти Израиль. Это ведь тот самый терновник из библейской притчи Иотама о деревьях, выбиравших себе царя, как повествует Книга Судей.

Фиме тогда шел шестнадцатый год. И вот сейчас он усмехнулся в сумраке, вспомнив свое изумление от открытия, что Гурион ниже его ростом, пузатый, с огромной головой, багровым лицом, ножками карлика и крикливым голосом торговки рыбой. Что хотел отец сказать главе правительства? А что же он, Фима, сказал бы ему сейчас? И кем же, в самом деле, был этот Лопатин, пренебрегший охраной Галилеи?