Алексей Колышевский - Взятка. Роман о квадратных метрах

– Где ты был ночью?

– Лазил по стройке.

– Ты врешь мне. Ах, зачем ты мне врешь?

– Да какое там «врешь», Катя? Я весь в мыле, я не спал, я инспектировал стройки ночью потому, что днем у меня нет на это времени. Днем я занят.

– А это? – Она коснулась пальцем сначала левого моего плеча, а потом правого. – Это тебе на стройке так досталось?

– Что именно? Что ты имеешь в виду? – Я подошел к зеркалу и увидел отражение следов от Жениных ногтей. – Это я расчесал, – спокойно соврал я, глядя Кате в глаза. – Вот так стоял, скрестив руки и расчесал.

– Без рубашки стоял-то? – равнодушно спросила она. – Да ладно тебе, Слава. Я знаю, что ты меня никогда не любил и всегда думал, что я вышла за тебя из-за денег. Я не стану устраивать сцен, считай, что я ни о чем тебя не спрашивала.

– Но ты уже устроила сцену, Катя, – бросил я, все более раздражаясь. – И меня оскорбляет твое недоверие и то, что я должен перед тобой оправдываться. Я не пацан, я деловой человек, и если я говорю, что я всю ночь лазил по стройке и расчесал себя ногтями на нервной почве, то значит, так оно и есть.

– Хорошо, только я теперь буду тебя бояться. У тебя, оказывается, по ночам отрастают ногти. Может, ты оборотень? Вервольф?

– Дура! – взбесился я. – Тебе жить в достатке надоело? Решила характер показать? Чего ты вообще приперлась без звонка?!

Катя заплакала. Я никогда прежде не видел, как она плачет, и настолько растерялся, что в первый момент не сообразил, что нужно делать. Потом, конечно, опомнился, принес ей стакан воды, сел рядом, растерянно погладил ее по спине:

– Да ладно тебе. Перестань, ну? Я действительно не ночевал дома потому, что ездил по…

– Славочка, – жалобно, сквозь слезы сказала Катя, – мама твоя заболела.

– Что? – не сразу понял я. – В каком смысле заболела? Что с ней такое?

– У нее рак, – ответила Катя и зарыдала пуще прежнего, а я почувствовал, как внутри меня все сжалось и мне трудно стало дышать. Я схватил ее за плечи, с силой развернул к себе, она закрывала лицо руками, и я принялся тянуть ее за руки, потом понял, что все это ни к чему, сгреб ее в охапку, сжал, обнял, повторяя что-то бессвязное, что-то ненужное. Мне стало безумно жаль себя, жаль так, как жаль было только раз, в далеком детстве, сбитую машиной умирающую собаку. Мы с мамой шли тогда откуда-то, кажется из детского сада, она забирала меня каждый день после работы самого последнего из всей группы, я слонялся по двору, когда было тепло, или играл в знакомые на ощупь до последней закавыки игрушки, прислушиваясь, когда мама начнет подниматься по лестнице, а воспиталка с облегчением вздохнет: «Все, твоя мама пришла, беги скорее к ней», а потом мы шли домой каждый раз одной и той же дорогой вдоль шоссе, и вот однажды кто-то сбил собаку, и она выла там, прямо на обочине, и бок ее был весь в крови, и она поднимала голову, тянула голову, она… я… я хотел ее пожалеть, я кинулся было к ней, не думая, что это шоссе, что меня могут сбить, а мама удержала меня, и мы пошли домой, а я все плакал, и она вытирала нам обоим глаза своим носовым платком.

Суета, звонки, врачи, заказ чартерного рейса Москва – Брюссель. В самолете я, Катя и профессор из центра Блохина на Каширском шоссе. Ему нет равных, он знает всех в Европе, и все в Европе знают его. Он согласился лететь с нами, он уже с кем-то созвонился где-то в Германии, и оттуда тоже едет врач с таким расчетом, чтобы оказаться в нужном месте всем вместе. Мама храбрится, я бегаю вокруг нее, она кашляет, и каждый ее кашель бьет мне в сердце, причиняя невиданную боль: у нее вода в легких – асцит. Так все, ни слова больше о болезни, иначе я вскроюсь. Из Москвы звонит Рубен и оретореторетореторетореторет, что я всем нужен, что на послезавтра назначено совещание у Кисина: будет Бабурина, и я обязан присутствовать.

– Слава, я думаю, там сыръезнае рубылаво будэт. Кисин хочэт, чтобы он пэрэд всеми красыва выглядэл. – Когда Рубен волнуется, его армянский акцент становится особенно выразителен, и порой перестаешь понимать слова.

– Нет, Рубен. Бздит он. Бздит и выслуживается перед этой… Ладно. Я приеду. Мне вот только мать в больницу положить.

Я спрашиваю у профессора с Каширки, когда он курит на крыльце, о чем-то переговариваясь с коллегой из Дрездена. Профессор с Каширки очень умный, очень образованный, очень интеллигентный. У него на носу очки в оправе «Картье», а на руке часы «Адемар Пиге», он бегло говорит по-немецки, и его коллега из Дрездена не противоречит: молча слушает и кивает головой, в которую вставлена курительная трубка.