Ольга Постникова - Роман на два голоса

Оказалось, что он незадолго до этого выманил кота куском колбасы и тот рванул через улицу, не обращая внимания на мчащиеся машины. “Такой мне и нужен, чтоб света не боялся. У меня был котяра, так тот за шмат колбасы прыгал на ходу в карету. Прыгал в ведро — так приучен был, но в фильме получалось — в карету. Хозяину, — сказал киношник, — будут платить сто рублей в месяц на время съемок”. Помня, что на зарплату в девяносто восемь рублей живут они целый месяц, наша простофиля проговорила: “У него нет хозяина”.

Таким образом будущее кота было устроено с инженерным окладом, и тот больше никогда не показывался на Кропоткинской.

Черная кошка продолжала приходить — и ластилась, если наш эстет, сняв башмак, гладил ее ступней. Ему нравилась эта кошачья кротость при независимом характере. Когда ее пытались оставить жить в доме, она становилась скучной, мяукала и просилась наружу либо убегала через форточку. Второй этаж не слишком был высок для нее.

Вечное безденежье не огорчало моих героев. Они почти не чувствовали его, так углублены были в свои переживания. На одежду не тратили ничего.

Он являлся на работу всегда в одном и том же коричневом пиджаке, и все настолько привыкли к его облику, что никто не замечал проплешин у карманов и заштопанных локтей. Этот пиджак из шерстяной рогожки она чинила так искусно, перекрещивая нити черной и коричневой штопки, так терпеливо, что он рад был бы носить его до скончания веков, только бы видеть по вечерам ее сосредоточенное личико под лампой, длинные ладони, разглаживающие материю, и темно-розовую дырочку от иглы на среднем пальце, когда она, забыв про наперсток, с нежностью латала разъезжавшуюся ткань.

Себе она шила из старья, собранного у родни. Очень любила придумывать наряды и хотя денег на платья не было, от фантазий, от мысленного конструирования деталей отделки, у нее все время было ощущение богатого гардероба. Она любила свои старые вещи и чувствовала себя в них моложе, как будто глядела на себя прошлую, когда те еще были новыми.

С удовольствием носила серое, перешитое из материнского зимнее пальто — толстый драп с чернобуркой. И над поредевшими прозрачными волосьями воротника так румяно было ее лицо в обрамлении пушистого шарфа. Он смотрел, смеясь, как по-королевски она выступает в своих старых сапожках, всегда вычищенных и умащенных касторкой. Она и его обувь каждый вечер, вынув стельки, сушила и один раз сожгла ботинки, поставив их в горячую духовку.

Свое единственное черное платье перешивала без конца, то украшая большим белым воротником, то делая вырез или облагородив длинными вертикальными полосами кружев, связанных когда-то ее провинциальной теткой на коклюшках. На лето она сшила льняную хламиду и украсила ее до подола вышивкой, отрезав край от украинского старинного полотенца, бабушкиного приданого. В холстине было всегда прохладно и после стирки, накрахмаленное, одеяние это как-то по-особенному свежо пахло и хранило, будто в светлом футляре, ее собственный сладковатый запах, собранный в ложбине на груди.

Несмотря на их нищету, мой герой все-таки покупал книги, обходя букинистические магазины по субботам один за другим — Арбат, Столешников, улица Горького… Приносил иностранные альбомы, с глянцевых страниц которых смотрели благообразные сосредоточенные люди в сложных головных уборах, с подробно прорисованными фестонами воротников.

Как-то однажды в “Метрополе” купил пачку листов Пикассо, очень дорогих, из серии “Коррида”, где изображения быков были рассечены аналитическими линиями, как коровьи туши на таблице, висящей в магазине “Мясо” на Метростроевской.

Ее удивил рисунок Рембрандта “Монах”. Там тощий человек, задрав полы сутаны, восседал между раздвинутых ног женщины, чье лицо едва виднелось под склоненными ветвями ивового дерева. Была и такая ксилография, называвшаяся, кажется, “Аристотель и женщина”, на которой среди виноградных лоз изображен был ползущий на коленях толстяк, раболепно обращающий лицо к сидящей на нем верхом нарядной молодой матроне. А та — в широченном платье и с шишчатой накладкой на волосах — зажимала ему шею деревянным двузубцем. Впоследствии эта картинка воспроизводилась в ночных отношениях наших любовников. Во время шуточной борьбы его хитрюга, почти побежденная, спрашивала смиренным голоском: “Хочешь быть Аристотелем?”, и, обессиленный смехом, опрокинувшись навзничь, он терпел ласковые издевательства своей наездницы.