Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

На последних рисунках дядя Саня рисовал себя грустным, потому что не было уже тети Клавы. И видимо тоскуя по ней, он возвращал ее, срисовывая их совместный портрет. Такие портреты встречались в дяди Санином альбоме все чаще и чаще. Когда случались радостные события, тетя Клава рядом с ним, на рисунке, улыбалась. И дядя Саня комментировал: «Это Витьке дали звание заслуженного артиста РСФСР. Это мать за него радуется», — и вздыхал.

Потом дяди Сани не стало. Остались сотни рисунков. И по ним вспоминали всё, что было в их жизни, дети и внуки, вся родня и он, Коровин. Он понял что-то важное для себя и с очищающей, но ненавязчивой горячностью ринулся в переписку. И, странное дело, чем старше становились его друзья, они с большей благодарностью и охотой откликались…

Но одно письмо он писал всю жизнь и так и не отправил. Он носил его в сердце как талисман, и оно не давало на зло ответить злом, возвышало над обыденным, было нравственной правдой, как библейская заповедь «Не убий!».

Он уже работал на заводе. Все свободное время рисовал. Это превратилось в такую страсть, что он не заметил, как переженились друзья. На его рисунках была вся Ревда, с ее прудом и живописной горой Волчихой.

Краски в Ревде продавали редко. И он в первый же отпуск поехал в Москву в надежде накупить пахучих тюбиков, палитру, холст. Столица ошеломила, закрутила и, как всех провинциалов, вытолкнула к ГУМу.

Попутчица с ребенком, ехавшая с ним из Ревды, отвела его в комнату матери и ребенка, оставив на его попечение свою малышку, и скрылась в недрах восхищающей бестолковости. Коровин возненавидел эту бестолковость сразу же, узнав, что ничего из того, зачем ехал он в Москву, не купит… С усердием делал гармошку из бумаги малышке, нарисовал карандашом кнопочки, и девочка с удовольствием приняла дар.

За ними наблюдала черноглазая девушка лет шестнадцати, тоже сторожившая ребенка.

Со всей уральской простодушностью Коровин пожаловался, что в Москве нет ни красок, ни холста, ни палитры, а так хочется нарисовать картину на холсте.

— А вы художник, да? — с акцентом спросила девушка.

— Ну что вы! Я рабочий. Рисую так, для себя.

Часа через два явились его попутчица и степенные мужчина с женщиной, родители девушки.

— Вы напишите мне свой адрес, — серьезно предложила девушка.

Он написал и тут же забыл об этом, тоже серьезно пригласив девушку приехать в Ревду. Он же два часа столько рассказывал о своем городке, там такая красотища! Почему бы в самом деле не приехать? Так и расценил желание девушки записать адрес.

И месяца не пришло, как Коровину пришла посылка. Она вкусно пахла красками. Он удивился обратному адресу: из Армении! У него никогда не было знакомых в Армении. Внизу, вместо адреса с подробностями, так и было написано: «Из Армении. От Норы Налбандян». Он слышал об армянском художнике Налбандяне, но кто такая Нора?

В посылке был набор красок, палитра, холст.

Прошло почти три десятилетия, но на Угольной горе к Коровину возвращался тот восторг, с которым он тогда взялся за палитру, прочувствовал каждый тюбик красок.

Картина, которую он писал долго и мучительно, так и не вместила всего, что он хотел написать. Друзья находили ее подражанием Мане, а девушка, с которой он тогда дружил, сказала, что это праздник, среди которого одному почему-то очень грустно, и так всегда бывает в жизни. Он женился на этой девушке. И она до сих пор понимает, почему Коровин ходит на Угольную гору. Ему становится тяжело преодолевать ее крутизну, но он ходит. Внучонок кричит сверху: «Деда, иди быстрей! Тут такая красотища!»

Коровин явственно ощущает запах дымка, печеной картошки, радуется тяжести сумки с ядреными ревдинскими картофелинами.

На дневной поезд из Ишима я опоздала. Но не досадовала: а вдруг то, что не удалось обнаружить сразу, каким-нибудь образом отзовется табличкой, случайным разговором, ну чем-нибудь. Я все надеялась на открытие, связь времен, в конце концов на память человеческую. Но память словно поездом переехало, чиновники от культуры так и не могли толком объяснить, почему в старинном сибирском городе нет музея вообще, а мои частности не возбудили в них ничего, кроме раздражения. Меня тоже раздражало то, что они знали многое, но делали вид, будто ничего не знают. Тут, под Ишимом, родился Петр Ершов, тут Александр Одоевский написал Кюхельбекеру:

«Ишим и для меня что-то особенное. Я снова начинаю работать…»