Александр Иличевский - Дождь для Данаи (сборник)

Если же говорить серьезно, то вывод о принципиальной невозможности создания искусственного интеллекта, или о принципиальной иррациональности постановки таковой проблемы, должен продуктивно наводить на размышления о категорическом различении цифровой ипостаси смысла — информации — и, собственно, смысла как такового, одно из интуитивных определений которого, по словам М. Б. Ямпольского, может быть следующим: «смысл — это тайна в ауре понимания».

В этом определении важно слово «понимание», имеющее явную отсылку к языку. Неудивительно, что это вновь приводит нас к парадоксу Колмогорова, о котором мы говорили в самом начале. Получается, что непрерывная тайна, понимаемая, артикулируемая языковыми средствами, претерпевает необратимый, своего рода фазовый, переход и становится дискретной. В то время как «цифровой смысл» — информация, будучи изначально косной, завершившей свое становление, все время оставалась дискретной. В чем же принципиальное, хотя и трудно улавливаемое, различие между языковым, то есть культурным, смыслом и смыслом цифровым — собственно информацией, которая со временем претендует стать главной во всех аспектах интеллектуальной деятельности человека?

Откуда же возникают в рассуждении такие понятия, как Буква и Слово?

Событие называния — операция, венчающая артикуляцию, высечение — отсечение — умаление — оформление — смысла.

Смысл — непрерывен, но содержит в себе искус познания — зерно Различия, которое позволяет его назвать, зафиксировать.

Текст — вариант называния, фиксации.

С другой стороны, текст — смыслопорождающая структура.

Но также: текст не структура — но организм, порождающий смысл, нечто живое.

Буква — называющий, умаляющий, фиксирующий смысл текст, сообщающий только себя, свое содержание, и не являющееся ничем больше, чем своим содержанием.

Слово — в свою очередь, объект смыслопорождающий, творящий (например, художественный текст).

Действительно, как, казалось бы прямая, сумма букв или цифр, самих по себе бессмысленных, может слагаться в столь богатое смыслами слово языка?

Слово, с большой буквы, символизирует дознаковое — образное — мышление. Наиболее близкая к таковому — иероглифическая знаковая система.

Можно утверждать следующее: при назывании происходит движение по цепочке: непрерывное нечто — образ — многосмысловой иероглифический знак — и, наконец, буква, то есть объект, являющийся информативно более бедным, чем то, что он называет.

Второй закон термодинамики говорит, что энтропия замкнутой системы не убывает. Грубо говоря, энтропия — это число способов описания системы. Точней, логарифм этого числа.

Имя — это способ описания. В мифе человеку не приходилось давать имена вещам. Внутри мифа не было синонимов. Не было альтернативных способов описания. Не было ни классов эквивалентности, ни категорий. (См. у Борхеса в «Фунес, чудо памяти» выдумку про язык Локка, в котором «каждый отдельный предмет, каждый камень, каждая птица и каждая ветка имели бы собственное имя».)

Миф — это минимальное, основное состояние. Состояние при температуре абсолютного нуля. Когда существует только один способ описания системы.

Логарифм единицы равен нулю. Ergo, энтропия мифа — нулевая. Что есть максимально достижимый вариант безопасности в ситуации, которую Норберт Винер описывал моделью «открытого хаоса», господствующего во вселенной.

Таким образом, разрушение мифа — это катастрофа Непрерывности, принесенной в жертву Разуму.

Суть дела в мифе о грехопадении была в том, что человек дорого заплатил за приобретенную им посредством змея способность к рефлексии. И следовательно, за способность к интерпретации. Согласно мидрашу, первым грехом было не употребление яблока, а искажение Хавой запрета Всевышнего.

Падение дало возможность строить суждения на основе различенного Различия. В этом же корень наказания Всевышним Вавилона — лишения его всеязыка. «Рай — он всеязычен», — написала Марина Цветаева.

В мифе есть один язык — язык Имени.

Имя — не то чтобы сложная сущность, но не постижимая.

Как стихотворение.

Предисловие — жанр выдуманный, никто предисловий не читает. В начале любой книги можно поместить что угодно. Благодаря чему перед вами не введение к смыслам книги, которую вы держите в руках, а в лучшем случае — попытка сформулировать те таинственные, но простые мысли, которые она у меня вызывает. При этом я не слишком беспокоюсь, что окажусь непонятым, поскольку чтение этой небольшой глубокой и очень прозрачной книги сразу заставит читателя забыть любые формулировки.