Юрий Азаров - Подозреваемый

Он ушел с твердым намерением бороться за то, что казалось ему высшим пророчествованием…

Среди множества моих книг о духовности одна не давала мне покоя. Это книга Эдуарда Шюре "Великие посвященные" — об учениях Кришны, Пифагора, Платона, Моисея, Иисуса. И зацепила меня личность самого Шюре, а точнее, его коротенькое посвящение возлюбленной Маргарите Миньяти, рано покинувшей любимого — она умерла: "Без тебя, великая Душа, эта книга не появилась бы в мир. Ты вызвала ее к жизни могучим пламенем своей души, ты напитала ее своим страданием, ты благословила ее божественной надеждой…" — так начинается посвящение к той, которая скоропостижно "погасла и исчезла". И Шюре признается: "Но, хотя взоры мои и не видят тебя, я знаю, что ты более жива, чем прежде… ты не переставала следить за моим трудом, и я чувствовал луч твоего света… и я посвящаю книгу Душе той, которая довела меня до глубины мистерий, чтобы поведать миру священный огонь и возвестить зарею занимающегося Света!"

Я прочел эти строчки Светлане и пояснил ей, что ее Душа теперь во мне, и я уже бессознательно подчиняюсь ей, и она, Светлана, не ведает об этом, как, наверное, ни о чем не подозревала усопшая или вечная душа невесты Эдуарда Шюре…

— Это очень сложно для меня, — едва не взмолилась Светлана. — Я боюсь, — и она почти по-детски зарыдала. А когда она подняла свою голову, то в лице ее было столько нежной чистоты, что я вновь схватил холст и стал писать ее рыдающей…

Мне казалось, что, глядя на Светлану, я вижу само мироздание. Мне открывалась Вселенная с Млечным Путем, пересекающаяся с ее гибким телом, с бесконечной свободой духа, с сиянием, с нимбом вокруг ее головы, ее волос, с тихим мерцанием уходящей в небытие свежести — все это рождалось на холсте само собой, высвечивалось под быстрыми и уверенными мазками-ударами кистей, широких и узких, круглых и плоских. И неведомо было, кто выбирал силу удара, кто смешивал нужные краски, какая сила подстегивала вопреки всяким законам соединять те или иные несоединимые тона, отчего проявлялись, прояснялись мельчайшие оттенки ее чувств, и что заставляло вдруг выплескивать разбавитель прямо из пузырька, чуть прижав отверстие большим пальцем, а жидкость уже стекала, находя свои русла, тут же превращающиеся в прозрачность ее кожи, в такие линии, какие ни один разум не способен прочертить, ибо в этой извилистости красочных потеков была своя жизнь, своя природная одухотворенность! Я уже не принадлежал себе, мой разум был парализован ее духом, соединившимся с моим волнением, и из этого синтеза выходило что-то такое, что разум не успевал осваивать, но опять же это был не разум, а какое-то двадцатое мое зрение, молниеносное, агрессивное, оно раздваивалось и растраивалось, пытаясь сразу охватить все необходимые соседства красок, линий, световых оттенков, бликов и смыслов.

Мое сознание сгорало от нетерпения даже не разрешить, а избавиться от противоречия между земным, плотским, явным, реально живым и религиозно-мистическим, ирреальным, но таким прекрасным в своей неуловимости.

Я потом уже много времени спустя понял, насколько неоправданно жестоко я поступал по отношению к ней. Она была носительницей неразрешимого моего противоречия, разрывавшего мое сознание на мелкие кусочки. Она была земной и звала меня к земным радостям. Всякий раз, когда я прикасался к ней, она вздрагивала и кожа ее покрывалась мелким бежевым бисером, и я даже не целовал ее, а губами едва-едва касался, как эти бежевые пупырышки мигом исчезали и снова сияла небесная атласность, в которой я ощущал ее душу, властную и покорную, щедро идущую навстречу и скупо воспринимающую мою, возможно, несуразную возвышенность.

И не случайно в моей башке вертелся Эдуард Шюре со своей мертвой возлюбленной. Полное отчуждение от земного — вот какая ужасная мысль не давала мне покоя. Только в таком случае на холсте может явить себя божественная сила света!

Эта ужасная мысль была частью моей тайной жизни, и даже не частью, а существенным пластом, к которому я постоянно восходил, начиная всякий раз как бы новый отсчет с твердой уверенностью больше не предавать себя, сберегая свое главное достояние. И теперь я боялся сознаться себе в том, что, полюбив Светлану, я ухожу от самого себя, предаю свой тайный пласт, предаю то, что с такой любовью вынашивалось долгие годы, о чем я мечтал, оставаясь наедине с собой, ночью, когда свернувшись в клубочек, ощущал в себе надвигающийся дар, который во что бы то ни стало должен вспыхнуть, и тогда никакими силами его не остановить. Я верил в свой трансцендентный трепет, как в полное слияние с высшими силами, когда полет души, стремительно выбирающей сюжеты, нужные композиции, краски, решения, напрочь отделяет тебя от земного-суетного, от бытового удовлетворения, от бездуховно чувственного.