Литература антигероя стоит в точке неразличимости и нераздельности бытия и небытия, жизни и смерти и постольку не может не быть литературой философской, “идеологической”. Антигерой — философ. Но поскольку нефилософом он быть попросту не может, его философия есть абсолютное единство теории и практики, мысли и дела, в ней отождествлены и слиты противоположные позиции и полярные точки зрения. Каждое утверждение в рамках бесконечного говорения подпольного должно найти свое отрицание, а каждое отрицание — свое утверждение. Будучи философией жизненной, экзистенциальной, философия подпольного стоит по ту сторону истины и лжи. Она и должна стоять по ту сторону истины и лжи, быть абсолютно индифферентной к истине и познанию, поскольку философствуют тут не для того, чтобы знать, а для того, чтобы существовать, чтобы тебя попросту заметили. Все ритмы мысли и потока слов подпольного следуют не логике, не своим имманентным законам, а настроены на рецепцию слушающего или читающего — возможного или действительного — и на отрицание его речей. Если визави говорит “да”, подпольный говорит “нет”, если тот говорит “нет”, этот говорит “да” — как механическая игрушка или простейший переключатель. Нельзя извлечь из речей подпольного какую-либо философскую позицию, потому что любая философская позиция находит там же свое отрицание — не для выработки позиции ведется разговор. Тут говорят для говорения, пишут для писания — чтобы заметили. Поскольку философия подпольного нераздельно слита с его жизнью, она представляет собой философию абсолютную — как у Гегеля. Но, опять же, поскольку философия подпольного нераздельно слита с жизнью, она представляет собой антифилософию, философию “экзистенциальную” — как у Шестова или Кьеркегора. Философия антигероя является философией абсолютной, поскольку она является философией экзистенциальной, и является философией экзистенциальной, поскольку является философией абсолютной.
Экзистенциальная философия — это когда философствуют не для истины, а для самого себя, чтобы заметили. Но успешнее всего такая цель достигается тем, что философствуют абсолютно, как подпольный и Гегель, философия которого ничего не оставляет вне себя, а каждый ход субъекта философствования вперед строго сопровождается, как выясняется в конце, ходом назад, и конечная точка движения ставит нас перед абсолютно заполненной плоскостью, которую не отличишь от пустой. Гегель, стало быть, философствовал не для чего-то, а просто чтобы философствовать, чтобы “хоть как-то пожить”, и с этой точки зрения являет нам образец экзистенциального философа. С этой точки зрения, опять же, философствование подпольного представляет нам наилучшее из всех возможных введение в философию Гегеля, потому что раскрывает в нем главное: философия Гегеля является философией того, кто “ничем не сумел сделаться, ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым”, философией того, кому только и осталось, что опереться на свое самосознание, то есть на его отличие от другого и, как следствие, отличие от самого себя. Антигерой делает самосознание краеугольным камнем своей мыслежизни — или жизнемысли.
Антигерой философствует, чтобы его заметили . Иной раз говорят, что если бы русские не раскинулись от балтийских берегов до Берингова пролива, их бы не заметили . Их бы действительно не заметили, но то обстоятельство, что они так широко раскинулись, не случайно: оно вовсе не является просто географическим фактом. Русские просторы — это факт истории и психологии. Если русские так раскинулись, то только потому, что этого хотели и к этому всю жизнь стремились. Им нужно было, чтобы их заметили. Чтобы их заметили, они создали свою огромную территорию, свою огромную армию и — свою огромную литературу. Русская литература занимает в русской душе такое же место, какое там занимает огромная территория и огромная армия. Русские расширяли свою территорию не для того, чтобы поживиться, пожить на чужой счет. Как подпольный болтал для того, чтобы просто быть, как Гегель писал свою философию, чтобы иметь философию Гегеля, так русские вообще раздвигали свои пределы, чтобы иметь страну русских, а русские писатели писали литературу, чтобы иметь литературу русских. Огромная страна есть, русские своего добились. Огромная литература есть, русские своего и тут добились. Россия есть , литература есть , но это единственное, что о них можно сказать: они создавались для того, чтобы быть. В них не заключено ни капли того, что подпольный называет “словом на мир”, это бытие без смысла, факт без значения, количество без качества.
Читать дальше
