Анна Матвеева: На картине

— Нет! — кричу я. — Ни за что!

Только представлю себе, как мои личные пеликан и черепаха будут висеть на стене в доме Конуры, — ни за что! Дом у нее, я уверена, весь белый, как платная больница.

— Зоя, что происходит? — это угрожающе шепчет Гера Борисовна.

— Зоя? — беспокоится Вась-Вась. У него почему-то кошелек в руке, и он, рыжий-бедный, так похож сейчас на Иуду. “Тайная вечеря” по-английски — “последний ужин”. Какой примитивный язык!

Даже Венецианян безотрывно смотрит на меня сонными и надменными восточными глазами. Она похожа на верблюда! — наконец-то догадываюсь я.

— Точно! — говорит Весноватов. — Думаю, мне пора уходить.

— А как же картина?

Весноватов подходит к стене и снимает картину. Таким решительным движением — как, наверное, платья с любовниц. Смотрит на картину влюбленным взглядом, а потом вручает мне.

— Бери! Надо же тебе выяснить, зачем снится черепаха.

Мы перешли на ты, а я и не заметила.

ГББ, журналисты, хор и кордебалет — все замерли, трепещут. Венецианян готова забыть о своей пейрафобии — под нею там таится ораторская страсть. Она делает шаг, два, десять к микрофону и начинает блеять о своей бездарности. И о том, что она торжественно дарит любимой галерее лебединую песню своего бесценного учителя. На освободившееся от моего сна место Гера с Вась-Васем поспешно вешают “Мертвую музу”, услужливая Диана Королькова, уставшая подавать надежды, подает им портрет: и поправляет, чтобы ровно висел.

Мне все верно помнится — портрет ужасен. С годами стал еще хуже, и от этой мертвой тетки пахнет, разит — неужели это чувствую только я?

— Не только, — говорит на прощанье Весноватов. — Кстати, тебя скоро уволят.

— Зоя, зайди ко мне срочно! — приказывает Гера Борисовна и уходит в кабинет, нервно стуча копытами. То есть, конечно же, каблуками.

— Я вам скидку сделаю, — обещает подвыпивший шаман, — но вас обязательно надо почистить с бубном.

О.В.Н. стоит перед портретом и смотрит мертвой музе в глаза. Что сказать — даже она ответила бы ему “да” — при жизни, конечно.

Если я чего еще и боюсь, так это того, что О.В.Н. ее купит.

Вечером Тася приходит ко мне — огромное пижамное дитя. Когда она родилась, я не могла спать две ночи, а на третью уснула. И мне приснился сон — маленький сверточек с грудной Тасей — весом с войлочного зайца — лежал у меня на плече, но мне было так тяжело, словно меня придавили скалой.

Сейчас у Таси прыщики на лбу и ненависть к прописанному Фонвизину. В комнате припрятаны садовый фонарь и Анаис Нин.

— Мама, я все забываю спросить, ты меня любишь?

— Только тебя и люблю, Тася. Больше всех на свете.

— И на картинах?

— И на картинах, и во сне.

Я так устала кривить душой. Но пока Тася рядом, это неважно. И не страшно, что будет потом.