Ианте Бротиган: Смерть не заразна

Начала я писать об отце, потому что мне было необходимо сесть и спокойно разобраться в тех своих чувствах, поговорить о которых я не могла ни с кем. Я долго во всем обвиняла себя. Мне казалось, что я плохая дочь, и веди я себя иначе, отец остался бы жив. Мои терзания усугублялись еще и тем, что все написанное о нем после его смерти создавало совершенно превратное представление. То ли бывшие друзья решили тогда свести с ним старые счеты, то ли так поработали журналисты, которым было все равно, что за человек был отец, — главное, продать материал. Так или иначе, но в портрете, созданном прессой, я не находила ничего общего с тем достойным, умным, наделенным блестящим юмором, но, конечно, иногда трудным человеком, каким был мой отец.

Через год после его смерти у меня родилась дочь, Элизабет. И я, не желая превратиться в этакую мамашу из готического романа, которая больше всего на свете боится прошлого, решила проанализировать нашу прежнюю жизнь, для чего принялась записывать любые, самые мелкие эпизоды, какие только приходили на память, если они, на мой взгляд, имели какое-то отношение к характеру отца и его гибели. Занятие оказалось нелегким, и к тому же я поначалу все делала неправильно. Но как-то раз вдруг села и написала эссе под названием «Людоеды-плотники». И мне все-таки удалось немного приподнять завесу молчания, какая скрывает самоубийство, заставить прошлое заговорить, и в конце концов именно то эссе и вылилось в эту книгу. Тогда я вдруг со всей ясностью поняла, что, конечно, жизнь отца вся была на виду и окружающие запомнили его кто как видел, каждый по-своему, но ведь и я его тоже помню, и я тоже хочу понять, каким он был для меня и как его смерть отразилась на моей жизни.

Потом, в течение следующих четырнадцати лет, моя жизнь как бы разделилась на две. Я честно старалась быть хорошей матерью, хорошей женой, сестрой, другом. Когда мы с мужем купили старый дом, — который до сих пор приводим в порядок, на что уходит почти все наше свободное время, — я взялась за него, конечно страшась обилия задач, но тем не менее с радостью. Однако едва мне удавалось выкроить время для себя, я усаживалась где-нибудь одна в тихом уголке и приводила в порядок свои мысли и чувства, записывая все, что казалось важным: все равно, про угол в гостиной, где отец покончил с собой, или про наш разговор о балете. Выбирая курс для получения степени в Государственном университете Сан-Франциско, я записалась в литературный семинар и не раз показывала там главы из этой книги. Потом, много лет спустя, я часто жалела о том, что ни о чем больше тогда не могла писать. Как-то один из друзей отца, тоже писатель, который, по-моему, вообще не слишком одобрительно относится к любым мемуарам, со вздохом сказал мне: «Не писатель выбирает тему, а наоборот». Иногда мне начинало казаться, будто я пишу все не то и не так. У меня получались сплошные разрозненные наброски, обрывки, которые я понятия не имела, как связать, чтобы они хоть отдаленно стали похожи на книгу. Ко всему прочему процесс писательства сам по себе — процесс далеко не безобидный. Нельзя начать рыться в прошлом и за это не поплатиться. Однако со временем я поняла, что каждый записанный мной эпизод, превратившись в текст, становится чем-то вроде противоядия, защищая от яда смерти, или жажды смерти, который, как мне тогда казалось, проник мне в кровь.

Поначалу я думала, будто пишу только ради того, чтобы восстановить для себя образ отца, собрать воедино его, хорошего, и его же, любителя выпить, превратившегося со временем в алкоголика. Но именно тогда, только на подступах к своей книге, я однажды вдруг поняла, что процесс работы над ней позволяет мне сделать свой выбор. Я не желала жить под тенью самоубийства, мне хотелось все вынуть на свет. И работа мне помогла, я сделала то, на что иначе никогда не решилась бы: например, отправиться на Северо-Запад, познакомиться с таинственной матерью моего отца, чьего имени он никогда не произносил вслух. В результате, в конце моих изысканий, отец снова стал для меня кем был при жизни — тем непростым человеком, которого я любила больше всех на свете. В результате изменился не образ отца, а я, получив от него в наследство всю его огромную жизнь.

Недавно я показала дочери отцовские открытки и письма, и она, глядя на них, задала два вопроса. Во-первых: «Мы что, всегда это будем хранить?» Мы, помнится, тогда были в гостиной, и я стояла на коленях перед всем этим разложенным на полу добром и как раз думала: в других семьях хранят старинную мебель или столовое серебро, а у нас старые бумаги. А потом дочь подняла на меня глаза и задала второй вопрос: «Тебе никогда не хотелось бежать от всего этого подальше?»