СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая

Когда УУР пускался в рассуждения, Корнилова почти оставляло чувство опасности, ему становилось интересно, сперва — слегка, потом все больше и больше, и теперь он спросил:

— Значит, вы за народность и против умозрительных, как вы их называете, теорий? Иначе говоря, вы анархист, весь в Бакунина, и всякая общественная организация, хотя бы и народная, вам претит, вы ее боитесь как огня! Тогда каким же образом вы хотите добиться справедливости? Вы ведь и сами-то тоже ужас как теоретичны! И геометричны! Только ваша теория состоит в отрицании теорий — вот и все!

— Я?! Ну, если вы так говорите, значит, вы даром что натурфилософ, а к природе, а к земле, а к природе и к людям — глухи и слепы! Да неужели вы не слыхивали всего этого, что я говорю, не от меня, а от них же — от природы и от людей? Не знаете, что когда людям хорошо на душе, так они о власти и всяких там государственных устройствах и говорить-то избегают?! Не замечали, что чем лучше и чище человек, тем он больше этого избегает?

— Но ведь эту вашу теорию, эту вашу естественность в жизнь-то воплотить нельзя? Никак?

— Никак. Конечно, никак...

Корнилов удивился. Посмотрел на УУР, на сосредоточенное и воодушевленное беседой его лицо и удивился еще больше.

— Тогда зачем же она вам, ваша теория? Все ваши рассуждения?

— Ну да, ну да, я вас понял — это у вас, у интеллигентов, заведено: чуть что, чуть какая теория завелась — давай ее воплощать! Еще и неизвестно, как и каким образом,— но обязательно воплощать Это, наверное, потому, что сами-то вы — сословие молодое, даже младенческое, что мысль у вас богатая, но не сильная еще, совсем не то что народная мысль. А вот народ, тот никогда не торопился воплощать, он только все окружающее к мысли своей примеривал и с помощью ее определял — вот это в жизни правильно, а вот это не так и неправильно, но чтобы мысль свою, свой идеал он завтра же, сегодня же кинулся воплощать в жизнь — нет, он с этим не торопился веками. Может, и тысячелетиями. В этом его мудрость...

— И вы лично так же?

— И я лично так же! Живу я каждый день и каждый день о самых разных предметах и людях думаю. Как именно думаю-то? А вот: «Это хорошо, потому что соответствует моей главной, и даже не только моей собственной, но и — верю, искренне и до глубины души верю и чувствую,— но и народной мысли и убеждению», а когда так — я радуюсь! Знаете опять же, как я радуюсь? Вы догадывались когда-нибудь либо нет, как птичка радуется, когда поет? Ну, а когда что в жизни совсем не так, совсем не подходит к той мысли, претит и даже угнетает ее, тогда мне огорчительно — слов нет! Зачем далеко ходить, как вгляжусь в вас внимательно — слов нет! Ведь, скажу я вам, да вы и сами это знаете,— мы ведь с вами почти что друзья! Знаете? Об этом?

Корнилов кивнул — да! Знает!

— Ну вот, ну вот! Мои бы мысли да ваши бы мысли — да вместе, в одно бы! А? Вот бы сложилась мысль? Красота бы получилась бы! А? Догадываетесь?

Корнилов кивнул — да! Догадывается!

— И ведь для народа-то, для других-то людей, как бы это было полезно — понимаете? А?

Корнилов кивнул — да! Понимает!

— А как на самом-то деле происходит? А? На самом-то деле почти что друзья — они часто хуже врагов. Очень часто!

— Так вам это, может быть, только кажется, а на самом деле мы думаем с вами недалеко друг от друга?!

— Далеко-о-о! Так далеко, что едва видим друг друга! Вы — как? Вы от мысли к мысли всю жизнь думали, а я? Я от цветочка какого-нибудь — к мысли, от борозды пашенной — к мысли, от разговора с мужиком или с бабой на свадьбе или на погосте — к мысли. А впрочем, не знаю — мысли это мои или жизненное мое ощущение? Вот какая между нами большая, какая поучительная разница? Но, несмотря на разницу, я бы и еще и еще поговорил, ведь в некоторых интеллигентах действительно — что хорошо? Они к чужим словам любознательны и вот слушают, не перебивая. У нас, у простонародья, такого терпения нет, а мне эта любознательность и всегда-то была по душе, и я, верите ли, интеллигентных собеседников всегда искал, уважал не столько потому, чтобы послушать их, сколько — чтобы они меня, не перебивая, послушали бы. Всегда так, ей-богу, а нынче, перед тем как я навсегда оставлю юридическую деятельность, так мне ваше внимание тем более необходимо. И я бы еще говорил бы и говорил, мне не мешает, что я — следователь, а вы — подследственный, но мне истинно мешают некоторые подозрения в отношении вас...

— Подозрения? Но они же могут и не подтвердиться! Это еще надо выяснить!