Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

Солнце зашло было за облако, но пробивается сквозь него. Человек с плугом вырезает на выступе горы инициалы и два пронзенных стрелой сердца. В окно потянуло дурным запахом. Этот запах — запах смерти. Он исходит от кошки и не исчезнет, пока не исчезнет кошка.

Я — это я. Мой мир — это мой мир. Вне меня ничего не существует. Я поворачиваю голову, зная, что увижу краснощекую почтальоншу, которая едет по дороге на велосипеде. Она существует только для меня и только потому, что существую я. Мой мир — это человек с плугом, почтальонша, голуби, которые кружат в воздухе, лающая где-то собака, затуманенное солнце, кошка — она разлеглась поверх сухого папоротника на каменном заборе и лижет лапу. И одной лишь кошке я приказываю исчезнуть.

Через мгновение Брон стоял у каменной стены и гладил кошку, зная, что сейчас она поведет головой, как ребенок, которому приятна щекотка. Я нащупаю складки кожи под шерстью, осторожно, чтобы она не испугалась, возьму ее за шиворот и брошу в зеленую тину. Кошка начнет загребать передними лапами, как пловец, протащится несколько дюймов, но задние лапы станут все глубже увязать в тине, зияющей черными провалами там, где расступается ее зеленая поверхность. А теперь я выломаю из стены крупный камень и кину в пруд. Он шлепнется почти рядом с кошкиной мордой, захлестнет ее тиной, и я услышу свистящее дыхание кошки — она ловит ртом воздух и втягивает в легкие вязкий ил. Она только раз всхлипнет, потому что второй камень угодит ей в голову, и рот и ноздри ее уйдут в тину.

И я уже свободен. Я снова дышу чистым воздухом, и улыбаюсь, и машу рукой почтальонше, которая развернула велосипед и катит по дороге обратно. Человек с плугом на склоне горы переделал пронзенные сердца в тигриную голову, и это я тоже знал заранее.

А теперь нужно войти в дом. Я открываю дверь и оказываюсь в комнате с полированным столом, накрытым на одного, меня ждут тарелка, чашка, нож, вилка, судок для уксуса и соли, корзиночка с поджаренным хлебом и четыре штуки тикающих часов. Стрелки на всех часах показывают без пяти десять, хотя несколько секунд назад, когда я взглянул на свои часы, было ровно двенадцать. Я слышу, как наверху открывают кран и в ванну льется вода. Я снова смотрю на свои часы, но теперь на них то же время, что и на тех четырех, и я понимаю почему. Те часы спешат. Их механизмы стрекочут в футлярах, как швейные машины, минутные стрелки так и кружат по циферблатам. Есть только одно средство прекратить это убийство времени, и я беру все часы по очереди, отношу к двери и швыряю их в пруд — туда, где кошка. Что-то заслонило свет в боковом окне, и я вижу: в комнату заглядывает мальчишечье лицо. Я бросаюсь к нему, мальчишка поворачивается и удирает, ноги его мелькают так быстро, что сливаются у меня в глазах; он скрывается из виду под горой, с которой пахарь перед уходом все стер начисто, как с грифельной доски.

Льющаяся наверху вода забулькала в сточной трубе. Меня наверху что-то ждет. Что-то такое, что привело меня сюда. Я всхожу по лестнице и поворачиваю в темный коридор, в конце его низенькая дверь с медной ручкой. Я делаю три шага и знаю: то, зачем я сюда пришел, находится за этой дверью; еще через три шага понимаю: это женщина, а положив руку на медную дверную ручку, уже знаю: женщина будет голая.

Я нажимаю на ручку и вхожу, и тиканье часов в пруду становится медленнее и стихает. Спиной ко мне стоит женщина, у нее очень белое тело, отчетливо видное при свете из окошка, а все остальное в этой маленькой комнате заволакивает туманная мгла. Тело видно до мельчайших подробностей, как на картине, перед которой я долго простаивал в галерее. Женщина сбросила купальный халат на пол и нагнулась, чтобы взять со стула сорочку. Она неподвижна, написанная красками на темном фоне, из-под протянутой руки виднеется одна грудь, пальцы чуть растопырены. Я тоже неподвижен.

Вдруг опять начинают тикать часы, мы оба делаем движение, она круто оборачивается ко мне, я подхожу к ней. Она, чуть присев, пятится к стене, ложбинки ее тела в тени, она прикрывает живот зажатой в руке сорочкой. Мы оба разыгрываем свои роли четко, как много раз репетировавшие актеры, ни одного неверного жеста или движения. Оба молчим, только дышим в лад. Я протягиваю руку, трогаю сорочку, женщина разжимает пальцы, и я сорочку отбираю. Теперь надо взять женщину на руки и положить на кровать. Она будет податлива, я знаю, но эта податливость, которая всегда удивляла меня в прошлом, удивляет и сейчас. Между нами крепнет тайный сговор. На мгновение она сумела вместе со мной увидеть краешек будущего и понимает: то, что должно случиться, уже случилось. Я слышу тихие звуки, но это не протест, и, когда я раздвигаю ее колени, она не пытается их сжать. Каждым движением она следует отработанной схеме неизбежного.