Сигурд Хёль - Заколдованный круг

— Запри его в пустой камере под лестницей, Гуннер.

Прихрамывая, Гуннер подошел поближе. Ховард очнулся и, глянув, узнал его. В 1814 году Гуннер Пилтерюд был в чине капрала и казался новобранцам маленьким и старым. Теперь ему, должно быть, уже за пятьдесят, а выглядел он и того старше. В конце похода Гуннеру не повезло. Во время поспешного и, судя по всему, не слишком почетного отступления он поскользнулся, упал и сломал ногу. Остаток пути — две с лишним тысячи локтей — его нес на плечах дюжий солдат из Эйдскугена, который утверждал, что пули все время свистели над их головами.

— Но слава богу проклятые шведы поверх головы палили, — сказал он.

Ружье Гуннера, к сожалению, стало шведским трофеем.

И вот он получил эту должность надзирателя, или как там это называется, как своего рода пенсию.

Ховард забыл уж когда и смеялся, но теперь, вспомнив боевые подвиги Гуннера Пилтерюда, улыбнулся про себя.

Оставшись с Ховардом наедине, Гуннер пригляделся к нему.

— Спаси господь, уж не тот ли ты Ховард, которого я встречал в восемьсот четырнадцатом году? — спросил он. — Тогда ты стал капралом и тебя расхваливали, говорили, будто ты штыком заколол шведа. Да, времена меняются. — И он посмотрел на Ховарда со смешанным чувством ужаса и уважения, которое испытывает слабый перед сильным, осмелившимся совершить что-то темное и опасное.

— Слыхал я о твоем деле, — продолжал он, стараясь на всякий случай держаться подальше, — и даже удивился, ведь имя Ховард редко услышишь в здешних местах, у нас его произносят Халвор. Но чтобы я тебя мог встретить вот так…

Он не находил слов.

— Ступай впереди меня, — велел он. — В эту дверь через коридор и под лестницу. По ней нелегко ходить инвалиду, раненному на войне.

«Несчастный калека, раненный на войне» — так он всегда называл себя, как вскоре выяснил Ховард. Гуннер давным-давно забыл, что его врагом была всего лишь большая коровья лепешка, величественно распластавшаяся посреди дороги. Она-то и послужила причиной того, что он поскользнулся, а этот перелом ноги стал почетным увечьем, полученным в войну; но из-за него он с трудом ходил по лестнице.

— Кроме тебя, у нас только двое арестантов, — сообщил он, впустив Ховарда в темную камеру. — Один — просто придурок, которого никто не хочет держать у себя, другой — здоровенный детина, на рождество выбил по пьянке все зубы брату. Видно, его за это посадят надолго, потому как брат ничего худого ему не сделал, только отбил у него девушку на танцах.

В камере было темно, холодно и сыро. С помощью Гуннера Ховард надел все теплые вещи, которые взял с собой. Но он все время мерз. Возвращаясь мыслями к событиям недавних дней, он вспомнил, что начал мерзнуть уже в судебном зале, когда вторично давал показания и когда по лицам судьи и присяжных увидел, что все кончено и он осужден. До этого он все еще сомневался: не сошли же они совсем с ума! И тогда было плохо — стыд и позор, кандалы на руках и ногах… Но, увидев их лица после своего вторичного показания, он понял: да, они сумасшедшие. И с тех пор начал мерзнуть, хотя и не так сильно, как теперь.

— Я, пожалуй, принесу тебе еще одну шкуру, — сказал Гуннер. — Эта камера поганая, холодная.

Он принес еще одну шкуру. Ховарда знобило, он не мог унять дрожь, у него зуб на зуб не попадал. Он закутался в обе шкуры, но и это почти не помогло.

Бывая у него, Гуннер Пилтерюд сокрушался. И не без оснований. Вечный холод подтачивал силы Ховарда, и под конец он с трудом поднимался с нар.

— Уж не легочная ли горячка у тебя? — спрашивал Гуннер.

Но Ховард знал, что это не легочная горячка. Он видел людей, которые болели, а случалось, и умирали от нее. У них озноб сменялся жаром, то зуб на зуб не попадал от холода, то они пылали огнем. У Ховарда все по-другому: он мерз постоянно, днем и ночью.

В тюрьме Ховард не знал, что о его деле постоянно говорили во многих селениях. Мнения резко разделились, и на этой почве нередко ссорились старые друзья.

Из людских пересудов в городе Гуннер Пилтерюд понял, что заключенный у него знаменитый и что существуют серьезные разногласия относительно его вины.

Сам Гуннер, скорее, сочувствовал ему, вспоминая давно минувшие доблестные дни 1814 года, когда Ховард был капралом, а его самого ранило при отступлении. Гуннер даже собрался с духом и поговорил сначала со смотрителем тюрьмы, а потом и с самим комендантом. Он объяснил, что новый заключенный Ховард Ермюннсен болен. И к тому же сидит в самой холодной камере. Что из-за этого у него зуб на зуб не попадает, он не может согреться ни днем, ни ночью, потому как брошенные на нары шкуры такие старые и вытертые, что тепла от них не больше, чем от рогожи. Он, Гуннер, считает — так и до горячки недолго, если Ховард уже не заболел ею.