Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

Володя попросил веревку, перекинул ее через шею лошади и спокойненько повел в помещение.

— Вишь, Михалыч, соскучилась, — сказал конюх вслед Володе с Тагильдой.

— Что жеребятки?

— Им что! Им жить нравится. Глядите, какие.

За изгородью толпилась веселым гурточком молодежь, сосунки. Все племенные. Вот еще подрастут на радость ребятам и взрослым. Жеребята поблизости от своих матерей сбежались вместе. Клали мордочки друг дружке на шею, кто-то пытался шутейно укусить другого молодыми зубами. Вот один, в белых чулочках, подошел к матери, красиво изогнулся и губами толкнул материнское плюшевое вымя, кобыла чуть отставила заднюю ногу в сторону, пей, не жалко, только расти большим. Михал Михалыч готов без конца стоять и любоваться, смотреть на этих малышей-красавчиков, думать об них, доискиваться до самой малости, о чем могут размышлять жеребятки, постреливая живыми и прекрасными глазами, вскидывая трубой юные хвосты, переступая с одной ножки на другую, пробуя крепость молодых копытец. Вот о чем мечтал Михал Михалыч! И его мечта исполнилась. Лошади, лошади, как же мы чуть не позабыли об вас, чуть не перевели вас, чуть не погубили всех в погоне за новой, железной лошадью. Хорошо, что успели вовремя одуматься.

— Да, хорошо. Глядите тут, я поехал.

Вышел и сел в машину, даже не оглянувшись на Володю, который был занят с Тагильдой в помещении. Он чистил ее щеткой, наводил блеск, чтобы его Тагильда была всех красивей.

Михал Михалыч подумал в машине, что надо бы еще прикупить немного племени. Уже двадцать пять штук с жеребятами, хорошо, но можно еще прикупить. Не меньше племенных Михал Михалыч любил и простую лошадь, рабочую. Их в совхозе уже двести пятьдесят штук и пять десятков жеребят. Еще заговорят в крае о наших лошадках, еще не один приз принесут они нашей Цыгановке! Ехал Михал Михалыч на стрижку овец, поглядеть, как там подвигается дело, а думал о лошадях. Вот уж действительно зазнобили они директора, покорили его. Зато душа спокойна. Не тарахтит теперь трактор возле детского садика, не дымит возле столовой, не чадит у складов, магазинов, везде теперь лошадки. Как в старину. А трактора пускай в степи. Там их место, там у них главная работа.

В замкнутом дворе за железными воротами, напротив Пашкиного дома, стоит переложенная заново родительская хата. За пыльными, уже непрозрачными стеклышками веранды всегда безмолвно, и не только постороннему человеку может показаться, что хата пустует. Однако же там живет человек. Пашкина мать. Она живет так тихо и незаметно, что даже соседи видят ее не больше чем один раз или два раза в год. Редко-редко она выходит в полусвет этого застекленного крылечка, сядет там и сидит неподвижно. Голова у нее зимой и летом закутана в теплые платки, и напоминает она нездешнюю женщину с каким-то диковинным тюрбаном на голове. Так она куталась с давних времен. И когда был жив еще Пашкин отец, и когда еще он женился и привел ее в эту хату. И тогда она уже закутывала свою голову теплыми платками. Это делало ее еще больше незаметной, малоподвижной и молчаливой.

Валентина носила ей на день, на два еду, и раз в неделю Пашка возил ее на своей машине к дочери, через выгон, не так далеко. Там она проводила день до вечера, и Пашка снова привозил ее домой. Иногда забегали к бабушке ее внучки, две Татьянины дочки-близняшки. Татьяна жила богато. Дом, такой же, как и у Пашки, по его чертежам и с его помощью был сложен, в доме всего вдосталь — и ковров, и всяких украшений, мебели разной, но зато двор, не в пример Пашкиному, был настоящим поместьем. Стадо уток то и дело вытекало со двора и снова втекало в него, гуси со страшным гусаком тоже горланили по двору и в загоне своем, корова давала много молока, теленок, две свиньи всегда сидели в сажке, всякие кладовки, сарайчики, летняя кухня, где готовили весной и летом, до поздней осени, и конечно же собака в конуре. Все это густо заселяло двор. На курицу можно было наступить в любом уголке, их было без счету. И сад. Пашкиному саду далеко до этого. Тут был богатый виноградник, мощные деревья яблоневые, слива, абрикосы, черешня и вишня, всякие кустарники, смородина, крыжовник, малина и огород, грядки огородные. Все это вроде и у Пашки есть, если называть, перечислять, но тут все уплотнено, укрупнено и производит впечатление обильности, тучности, даже избыточности.

Сама Татьяна — хочешь поставь, хочешь положи, одинаково. Городской человек сказал бы: слоновая болезнь. Нет, никакой болезни. Просто едят тут без оглядки. Мужик Татьянин, шофер, тоже дай бог, в два обхвата. А ведь не старые еще. Лица, конечно, раскормленные, но еще гладкие, без морщин, молодые. Зато девчушки, близняшки, девятый класс кончили, эти просто нездешние топольки. И лица у них нездешние. Миндальный разрез глаз у одной чуть отличается от такого же разреза у другой, слегка несходного рисунка, но рисунок и у первой и у второй тончайший, изысканный, можно сказать. Просто какие-то залетные девчонки. В розовеньких ушах простенькие сережки висят. Гибкие, как лозинки, эти Зоенька и Зиночка. Зоенька на пять минут старше Зиночки, но ведет себя все равно как старшая сестра. Родители не нарадуются на них. Голосочки у них тоненькие, движения нерешительные и замедленные, какие-то тягучие. Как травка подводная шевелится от течения, так у них руки плавно выводят жесты, и тонкий стан гнется и волнуется при ходьбе и при движении.