Алексей Кожевников: Том 1. Здравствуй, путь!

Жизнь строителя всегда на новой квартире, в новом обществе. Он начинает с палатки, с шалаша, постепенно через барак доходит до комнаты, иногда до квартиры в две комнаты, выписывает жену, семью, а через месяц-два снова в палатке и один. Спит на полу, на столах, под телефоном, недоедает, думает за многих, но радость творчества, радость от постоянного переливания своей мысли и воли в дела и вещи перекрывает все это.

Я люблю много лет спустя проезжать по путям, построенным мною, видеть знакомые места, отмечать происшедшие перемены и слушать, как пассажиры рассказывают об этом легенды. Легенды — это ласковый мох на старушке жизни, и как хорошо отдыхается с ними.

Он говорил, как слаженный инструмент.

— У нас есть такие зубры — ему непременно подай степь, тайгу, пустыню. Дохнет он нежилым воздухом, и его не удержишь. Тут какое-то переплетение двух начал: одно — обязательно населить, очеловечить, другое — очеловечив, убежать в дичь. Строитель, и особенно строитель дорог, все время ходит по истории человеческой культуры, как по лестнице. Сначала он, повторяю, живет, как зверь, в пещерах, ямах, под деревьями, затем, как кочевник, в палатках, юртах, и, наконец, он — человек двадцатого века. И так всю жизнь. И в нем постоянно бурлит радость этого движения, я сказал бы, в нем сконцентрирована вся радость человечества, пришедшего от булыжника ко всевозможным моторам, от костра к паровому отоплению и электричеству.

На следующий день я уезжал с Джунгарского на Айна-Булак и, свернувшись калачиком на пустой платформе грузовика, мысленно рассортировывал тот огромнейший сбор впечатлений, который сделал на разъезде.

Ледяной ветер насквозь прохватывал на мне и тулуп, и пальто, и все шесть рубах. Он напомнил мне другой проделанный путь. Ночь, степь, ветер. Клекот задыхающегося мотора. На ящиках, как на лобном месте, кучка рабочих и техников с Магистрали. И так десять часов подряд.

— Да как вы ездите, как спасаетесь от этого, черт побери, дикого киргиза?! — захныкал я.

— Что, забирает? — отозвался один из техников с лицом, похожим на ком фиолетовой глины. — Да, ветерок погожий. А вот так. — Глина поднялась на ноги и начала размахивать руками. — Вдохновением. Гни спину, ломай хребет, сучи ногами.

Я начал ломать хребет, приседать, подпрыгивать. Глина командовала.

— Больше вдохновения, больше! — Потом, когда я нагрелся, она подняла руку и, разрисовывая темень ночи какими-то знаками, начала философствовать: — Чуешь, сколько нашлось тепла в твоем окоченелом теле. Собрать все силы в одну точку, и человек попрет поезд. Главное, в одну точку. — Сделала рукой кругообразный жест, видимо, графически хотела изобразить вдохновение.

Одной из первых забот исследователя человеков должна быть забота о снаряжении, с каким он выходит на работу. Если в одних случаях ординарная цигарка или стакан водки могут открыть ему интереснейшую биографию, то в других этим же стаканом его самого из положения изучающего поставят в положение изучаемого.

И потому, прежде чем идти к Бубчикову для разговора по душам, я обстоятельно выспросил рабочих, каков их начальник.

Отзывы самые лестные: и знаток дела, и сам всегда впереди, и умеет отстоять своих подчиненных, и не пьет и не курит, и скромен. Вот и раскачай такое совершенство, если оно не пожелает разговаривать.

«В таком случае он любит себя», — решил я и начал разговор так:

— Как же вы прошли Каракумы? Ведь их считают непроходимыми.

— Считали, а теперь перестали. Да, Каракумы. Что за день наработаешь, ночью ветер испортит, и нельзя передвинуть укладочный городок. Назад, чинить. Зачиним, вперед. Так и чаяли, что проболтаемся маятником где-нибудь у Балхаша. А ураганы… Крыши с вагонов снимало. А с водой что было. Соль, вонь, горечь. И такой воды не досыта. Скажем, застряли в барханах цистерны, так и идем не пимши, терпим, покуль можно.

А подход к Аягузу… Раскачались такие метели… хватит — и нет человека, валяется в сугробе. И шли…

Бубчиков выхватывает из конторки дела и подает мне пачку ведомостей.

— Растяжка одного километра пути в первое время — восемьдесят рублей, а теперь — девятнадцать; костыльная бойка — сто двадцать рублей, а теперь — сорок четыре. И так по всем работам. Видите, какая экономия государству, и рабочий получает больше.

— Чем же вы достигли этого?

— Выучкой. — И Бубчиков начинает рассказывать.

Его рассказ — все равно что доброе вино, от него танцует сердце и течение часов обращается в порхание секунд.