Абдурахман Абсалямов: Огонь неугасимый

— А что? — встревожился Иштуган.

— Ага, не знаешь! Все по чужим краям катаешь, где ж тебе знать дела родного завода. А у меня все наши неполадки вот где сидят. Возьми хотя бы эту распроклятую вибрацию… В крови моей она гуляет. Словно горячая стружка… забралась под самое сердце и шебаршит там, не дает покоя. Зажать бы ее, эту самую вибрацию, вот так!.. — И, вытянув свою могучую руку, он стиснул ее в кулак.

— Чего ж не зажмешь, почему медлишь? — подзадорил Иштуган. И увидел, как расширились глаза у отца, как задышал он часто, прерывисто, неспокойно.

— Не дается, ведьма!..

— А ты с инженером советовался?

— Как не советоваться… Только знаешь, что для них твоя вибрация? Перышко, которое во сне чуть щекочет ноздри… И ничего больше… Они заняты переоборудованием цеха вообще, поточными линиями, автоматикой.

— А это как раз неплохо, по-моему, отец.

— Кто говорит, что плохо. Но для нас, станочников, и вибрация тоже не перышко. Она не пощекотывает нас, а бьет прямо по этому самому месту. — И он хлопнул себя ладонью по короткому загривку. — Хоть караул кричи… Сколько раз наш брат — станочник — кидался в смертный бой против нее, — ничего путного пока не получается.

— Ты, отец, как я посмотрю, здорово загибаешь, — усмехнулся Иштуган. — Чем уж так мешает тебе вибрация?

— Как это чем? — взвился Сулейман. — С меня валы спрашивают, га?.. Спрашивают. Давай-давай!.. А как их дашь, коли чуть увеличишь оборот станка — и станок и деталь дрожат, как… Тьфу!

— А других резервов у тебя нет?

— В том-то и дело, что нет! Что было, все использовано. До микрона…

Иштуган снова улыбнулся одним уголком рта и отодвинул тарелку. Он уже насытился и теперь принялся за чай.

— Валы, наверное, скоро кончатся, вот и ваша проблема вибрации решится. У нас же серийное производство…

— Ты шутки не шути! — строго оборвал его Сулейман. — Тут дело такое… Не до смеха. «Ваша», «наша» — это не рабочий разговор. Ты лучше помоги отцу. У тебя голова посвежее.

— Ну нет, куда мне против тебя, отец… Молод еще. Бороду надо сперва отрастить.

— Ну, ну, не скромничай. У козла с рождения борода, а ума до старости нет. Так что помогай-ка отцу — и никаких гвоздей… Поможешь, га? — Сулейман скосил черные блестящие глаза на сына. Сколько лукавства, хитрости, чувства гордости за сына, сколько неуемного желания добиться своего было в этих уразметовских, черной искре подобных глазах!

— Подумаю, коли просишь, — сказал сын на этот раз серьезно и тоже с достоинством, — хоть я занят сейчас стержнями.

— Вот это молодец! — воскликнул Сулейман. — Не даешь отцу погибать.

Часы пробили восемь. Потом девять. Сулейман и не заметил, как шло время. А спохватившись, заволновался, вскочил из-за стола.

— Так! — обхватил он ладонью бритый подбородок. — Значит… не пришел. Ну что ж! — Он взглянул на своих домочадцев: они стояли понурившись у дверей. На их лицах он прочел ту неловкость, которая охватывает обычно людей, когда, обманув их ожидания, к ним не приходит желанный гость. — Что ж! — повторил он. — Не будем из-за этого портить себе настроение. Давайте садитесь и несите все, что только есть самого вкусного.

Но шутка не получилась. Наоборот, она усилила неловкость. Однако Гульчира и Марьям пошли исполнять просьбу отца, а Нурия осталась, прислонившись к углу книжного шкафа. Сулейман подошел к ней и молча погладил по голове.

Часы пробили десять. И прозвучали эти десять ударов так, будто десять раскаленных гвоздей забили в самое сердце старого Сулеймана. Но даже тут он не показал своего горя близким людям. Громко расхваливал он каждое кушанье, дочерей и сноху за умение кухарить, сыпал шутками и хохотал, как самый беззаботный человек на свете.

— Ладно, Оленька, я пошел. Ты уж будь того… готова. Если что — с работы прямо гуртом…

Смахивая маленьким камышовым веничком пыль с костюма мужа, Ольга Александровна говорила:

— Не волнуйся, Мотенька. Не впервой ведь привечать мне гостей. Только вот соленых грибков нет у меня. Сегодня ночью вспомнила, — Хасан, бывало, очень их любил. Ну, да на колхозный базар сбегаю…

Матвей Яковлевич поцеловал свою старуху в лоб и по-молодому, легким шагом спустился с крыльца.

Стояло прекрасное солнечное утро. Асфальтовые тротуары еще не совсем просохли от прошедшего ночью дождя. Воздух чистый, ни пылинки. Матвей Яковлевич глубоко-глубоко вздохнул. И его натруженная грудь, показалось ему, вобрала в себя с этим вздохом не прохладный чистый воздух, а блаженное чувство бездумной радости. Он весь приободрился. В суставах не чувствовалось никакой скованности. Он словно помолодел. И захотелось ему поскорее увидеть Хасана… Хасана Шакировича… увидеть и обнять вот на этой солнечной улице, на виду у всех.