Вера Солнцева: Заря над Уссури

Алена слегка вскрикнула и отшатнулась от него. А потом, как опомнилась, горестно вымолвила:

— Маманя смолчала. Ты смолчал. А я, значит, мучайся? Меня, сам знаешь, Василь закорил-запенял: «Не в законе рожденная… Безотцовщина…» Эх, батя, батя!

— Не упрекай меня, Алена, выслушай…

Однажды весной пришло к Лесникову босоногое благословенное счастье, и на короткий срок отринул он горькую житейскую быль.

В барском саду из года в год работал он с девчонкой-подростком, смирной, безответной сиротой Татьяной. Тихоня была, худенькая, но старательная, на работу лихая — до жаркого пота.

Примелькалась Силантию Танюшка — девчонка и девчонка. А вот пришел дивный весенний час — посмотрел на нее ненароком и оторопел: прямо в душу ему смотрели ее радостно распахнутые, сияющие глаза, — словно искры из них сыпались.

И почудилось певуну-гармонисту Силаше, будто хлынула на него теплой струей живая вода и омыла-омолодила давно уставшее сердце, подняла-всколыхнула такие чувства, о которых он доселе и не подозревал. Перед Агашей чист был и в делах и помыслах, но любви не знал, не бледнел из-за нее, не обрывалось внезапно сердце. Были житейские будни — серые, томительные.

Татьяна. Босые загорелые тонкие ноги. Тонкие, сильные руки обняли Силантия — и словно взорвалось солнце: Таня, единственная!

Любовь пришла в дни колдовской весны, и не мог устоять-противиться ее благостному зову Лесников. Яблоневый сад был полон соловьиного свиста. Ах, соловей, соловушка! Голова ты моя, головушка!..

У костра, разведенного батраками, чтобы отогнать грозные заморозки, сидел Силантий и неторопливо перебирал лады старенькой гармошки.

К костру тихо подошла Таня и молча присела на чурбашек. Впервые в жизни так прихлынула кровь к щекам гармониста. Он вскочил с места, сбросил с плеч ватную куртку, прикрыл ею озябшую на свежем ветру Татьяну.

— Погрейся, птаха, чай, замерзла? — спросил он, и вдруг оробел говорун речистый, оробел от нежданно-негаданно подаренного ему судьбой счастья, хлынувшего на него в ответном слове девушки.

— Ой, что вы? — испуганно вскинулась она. — А вы как?

— Мы к холоду с детства привычны, — смущенно сказал Лесников, — ты грейся…

— Благодарим вас покорно, Силантий Никодимыч, — поеживаясь, сказала Таня, — и впрямь чевой-то мерзнется…

Лесников, не помня себя, прижал к груди гармонь и запел-заиграл так, что со всех сторон потянулся к костру усталый батрацкий люд.

Татьяна по-прежнему сидела молча и только изредка бросала пугливый взгляд на разошедшегося Силантия. Она и не подозревала даже, что искры, которые сыпались из ее глаз, зажгли стучащее сердце молодого гармониста.

Ночью, лежа на дерюжке под цветущей яблоней, сиреневой в лунном призрачном свете, Лесников с тревогой и изумлением прислушивался к себе: чужая девчонка с испуганно-смиренным выражением юного лица, девчонка-молчунья, девчонка-тихоня властно загребла в свои худенькие руки его спокойное и свободное доселе сердце и вольным-вольна над ним отныне и до века!

Лесников вспомнил, как горел на поляне одинокий дуб, зажженный исполинским ударом молнии. Дуб вспыхнул разом — от широкой, ветвистой вершины до низа — и пылал величавым смоляным факелом. Таким же огнем его зажгла любовь к Тане.

И с молчуньей Татьяной не такое же ли чудо случилось? Она тоже затосковала: ни покою, ни сна, а думы девичьи все об одном и об одном, о ком и думать-то ей не положено, — о чужом муженьке!..

Любовь безоглядна, а за любовью и беда, неотступная, безысходная.

Когда Татьяна умерла, Силантий был в Курске на заработках. Из письма Агаши он узнал о безвременной смерти любимой, о том, что она скончалась, так и не назвав имени отца ребенка.

Три дня безумствовал в тоске и одиночестве Силантий. Потом бросил работу и поспешил в Семиселье — посетить одинокую сирую могилу Татьяны, посмотреть хоть издали на дочь.

…Что было дальше, Алена и сама знала.

— Прости ты меня, Алена! — словно в забытьи повторял Лесников, в полном смятении протягивая руки к дочери. — Рассуди: чем я мог тебе помочь? Тебе моя невеселая жизнь хорошо известна. Одна ты у меня радость и отрада. И как сказал мне Василь, что порешили вы на Дальний Восток ехать, будто взмыло меня ввысь: нет, не брошу я больше мою доченьку, поеду с ними! Может, в чем пригожусь, вину искуплю. Я вольная птица, ничто меня здесь не держит. Сыновей вырастил я по чести по совести: хребтину для них не жалел, — а сердцем к ним, каюсь, не прикипел…