Пётр Губанов - Пробуждение

— Нет, я — недоучившийся студент, но закончил Гардемаринские классы при Восточном институте, — ответил Яхонтов. — Служил на крейсере, командовал миноносцем, теперь с вами…

— Я тоже собирался когда-то учиться, но все воюю, — грустно усмехнулся комбриг. — Десять лет войны — все мои университеты.

Они поднялись наверх, и комбриг стал давать указания командирам рот, как расставить бойцов для переноски угля.

По всем трем палубам потянулись красноармейцы с мешками и ранцами, наполненными сучанским углем. Два встречных потока мешали один другому. Находясь уже в катере, Яхонтов услыхал недовольный голос капитана:

— Ваши бойцы носят уголь пошехонским способом. Ставьте их в ряд, и пусть передают мешки по цепи, один другому.

Возвратившись на корабль, Яхонтов отправился в разведку. До самого берега он вел сторожевик, стараясь держаться поближе к льдам. Местами образовались разводья. Но надежного прохода нигде не видно. Ледяные поля обступали материковую отмель.

Разведка в сторону океана тоже не принесла обнадеживающего результата.

Зверобойная шхуна «Святой Михаил» покинула Командоры и вскоре вышла на бескрайние просторы Охотского моря. Экипажу то и дело приходилось менять курс, обходить плавающие льдины.

На мостике стоял бывший лейтенант русского флота Арсений Антонович Соловьев. В меховой шапке и малице, доходившей ему до колен, он мало походил на офицера. Зверобой как зверобой. Он продал военный транспорт «Магнит», уведенный из России, и купил на паях с бывшим своим сослуживцем лейтенантом Цветковым эту паровую шхуну.

Соловьев, Цветков и команда судна жили на Аляске.

Два летних сезона принесли пайщикам шхуны «Святой Михаил» немалую выгоду. Конкурирующие между собой пушно-меховые американские компании «Свенсон» и «Петерсон» охотно скупали шкурки черно-бурых лисиц, песцов и морских котиков. Зверобои со шхуны «Святой Михаил» били морских бобров возле мыса Лопатка, охотились в бухте Провидения и у берегов Камчатки.

В разгаре сезона Соловьев собирался привести шхуну в Аян и часть пушнины сдать начальнику гарнизона генералу Пепеляеву. Бывший лейтенант помнил старую дружбу и продолжал признавать власть генеральской администрации на побережье, хотя сам уже перестал воевать с Советами.

Из сообщений американских газет, которые с опозданием доставляли в Михайловский форт, Соловьев и Цветков уже знали о приходе большевистских войск во Владивосток…

Плавающих льдин становилось все больше. Соловьев то и дело командовал рулевому:

— А ну-ка, братец, подверни правее! Да покруче!

Корпус судна содрогался от частых ударов. Случалось, льдины окружали его со всех сторон. Капитан с трудом выводил шхуну на чистую воду. Но вот сплошные ледяные поля зажали судно. Пришлось застопорить машины, лечь в дрейф.

На мостик поднялся Цветков, хмурый, с помятым после вчерашней попойки лицом, с запавшими глазами, и спросил:

— Кажется, застряли, Арсений Антонович?

— Похоже, что так, Юрий Ардальонович, — согласился Соловьев.

— Не надо было уходить с Командоров, — продолжал Цветков недовольным голосом. — Так славно начали сезон…

— На обратном пути заглянем туда, — сухо произнес капитан.

— И на кой черт нам сдался этот Пепеляев? — не унимался Цветков. — Прекрасно без него обходились.

— Я дал слово, что приду в Аян.

«Авось да и переменится все к лучшему, — подумал Соловьев. — Быть может, и не доберутся большевики до Аяна. Ведь никаких судов во Владивостоке не осталось…»

Льдины дыбились, лезли одна на другую, сплошные ледяные поля простирались на целые мили вокруг.

Вторую неделю дрейфовала в Охотском море шхуна «Святой Михаил». Она застряла посреди льдов, заиндевелая, вся облепленная снегом.

Бывший судовой священник отец Иннокентий нес ледовую вахту. В длинном черном тулупе, большой и костистый, он прохаживался по верхней палубе с винчестером в руке. В случае усиления ветра и сжатия льдов вахтенный выстрелом оповещал об этом капитана. Такое случалось уже не раз, и тогда команда шхуны вооружалась отпорными крюками, выходила наверх.

Погода стояла тихая. На небе — безоблачно. Мороз слегка покалывал щеки.

Привалясь грудью к планширу, отец Иннокентий задумчиво уставился в безбрежную даль, окутанную легким туманом. Вспоминался ему жаркий летний полдень на окраине старинного городка. Празднично одетые прихожане торопятся к обедне. В знойном воздухе звучит плавный и протяжный колокольный звон. Бывший священник сознавал, что прошлое уже не вернется. Чувство запоздалого раскаяния не оставляло его. Отец Иннокентий втайне жалел, что променял свой приход на неспокойную корабельную службу и, оказавшись на чужбине, сделался зверобоем. Теперь он мечтал о домашнем уюте, но жизнь складывалась так, что семьи у него не состоялось. Долгие зимние вечера отец Иннокентий проводил в баре, который на американский лад содержал в Михайловский гавани русский переселенец. Деньги, заработанные во время зверобойного промысла от продажи пушнины, он оставлял в веселом питейном заведения и к весне становился гол как сокол.