Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

…Димка шел свежеотсыпанной дорогой и все еще не мог успокоиться. Ему было жаль потерянного времени, ведь, в сущности, ничего не решил. Привыкли прикрываться — век, век, огромный поток информации, невозможно знать все. Ну и что? Уверен, что ни в какой век невозможно было все знать, да и не обязательно это. Почему надо всем знать, чем отличается одно удобрение от другого или, скажем, когда состоялась первая Женевская конференция по разоружению? Хотя не мешает и это звать. А каково-то сейчас Василию Андреевичу? — вдруг перепрыгнули мысли.

Вот и сам Поярков с Дюжевым идут по пыльной дороге. Увидели Димку, приостановились.

— Знаешь, Дмитрий, я всегда теряюсь перед вышестоящей наглостью. За что терпел? Крутил бы себе баранку, Я ведь знаю этого человека…

— А ты чувствуешь за собой вину? — спросил Димка.

— Нисколько.

— Так какого же ты черта!

— Подожди, Дмитрий, я уже оглох от этих криков…

— Эх, Василий Андреевич, Василий Андреевич, дорогой мой, за себя и постоять не можем, почему так?

— Вот за тебя бы, Димка, — Поярков сжал кулаки. — А вот за себя…

— Ничего, дядя Вася, не поддавайся, еще посмотрим, мы же не одни с тобой.

— Дождь будет, — Василий Андреевич поглядел на небо. — Смочило бы хоть, что ли. — Не успел он договорить, как упала капля, за ней другая, третья, — крупные, тяжелые. Они пробивались в землю, и дорога, взрываясь, запахла влажной пылью.

— Надо же, Василий-пророк! — сказал Димка. — Ну, шире шаг!

Дождь косо резанул, и мы резво вбежали на высокое крыльцо школы.

— Видел как, — радовался Василий Андреевич, — налетел, и все!

С шумом полилась по бетонке пузырчатая вода — и вдруг дождь стих…

— Ишь ты, будто кто разом смазнул, — гудел Василий Андреевич.

Мы спустились с крыльца, и тут снова хлестанул дождь, залопотал по бетону, по крыше, тонким звоном отозвалось оконное стекло.

— А-а, что мы, сахарные? Вперед! — скомандовал Димка.

На перекрестке Василий крикнул: «Бывай». И они с Димкой исчезли за домом.

Я вбежал в свой подъезд, отряхнул кепку. Прислонившись к стенке, отдышался. На втором этаже бухнула дверь, и по лестнице протопал Андрей.

— А я тебя жду, дед, — сказал он укоризненно.

— Ты куда это вырядился в такую непогодь?

На Андрее сапоги с высокими голенищами, ненадеванная брезентуха.

— Разве забыл? Ведь договаривались. Мужики ждать будут, дядя Талип.

— Забыл, Андрюха, совсем из головы выветрилось.

— Мы же обещали.

— Но куда в такую погоду-то?..

Андрей приставил ладошку к бровям.

— Кажется, высвечивает. Ну, я пойду. Поешь и приходи. Суп в кастрюльке под столом, только что снял с печки. — И Андрей торопливо зашагал по лужам.

В душе отозвалось каким-то шорохом. Вспомнилось, как в том году мы с ним были в Москве. Вот там был ливень — вода стояла стеной! Метро захлебнулось, у легковушек одни антенны торчали. Мы на электричку и за город. За городом было хорошо. Бродили под сводами ветвей в Переделкино. Около старинной церкви у самой обочины стояла береза с надломленной веткой и исходила слезами — ранним березовым соком. Запомнилась эта береза…

Вот и здесь, под нашим окном, соседи посадили березки. Они прижились. И клумба цветет лесным горошком. Я выглянул из подъезда. Чашечки цветков переполнились водой, и как только удерживает их такая тоненькая ножка. Я всегда удивляюсь силе этих хрупких созданий природы. Вот и трава поднимает асфальт, колет, разламывает и бьет бледно-зелеными фонтанчиками к солнцу. Как все-таки хорошо, что и сюда мы пришли — оживили эти дикие колымские берега, отсыпали площадки, поставили на сваях дома, посадили деревья, вымостили улицы бетоном. Так стоял я в дверях подъезда, смотрел, как пузырились лужи, и невольно вспомнил наш разговор со Славкой о море.

Славка как-то говорит:

— Вот заполним море — не надо будет на юг мотаться, только жаль, что гольцы пропадут, уж больно они хороши, особенно на восходе солнца, когда только луч коснется воды.

— А отчего они пропадут?

— Как же, такой резервуар тепла. А вот интересно, дед, будут люди лет через сто знать, как мы все изменили. Или скажут — жили, были, работали…

Я понимаю Славку, про себя дополняю его. Жили без ласковых слов и женских удивительно нежных глаз. До хрипоты в горле обсуждали государственные планы, повышенные обязательства. Отчаянно переживали срывы, лихорадочно наращивали темпы. Лучше этого и не было в жизни. Скучно бывает и здесь, что скрывать. А мы все оставляем на потом, и отдых, и развлечения, и прелесть сердечной тайны. Но в этом тоже жизнь, и еще какая… И все-таки как-то изменились отношения. Утрачивается старое братство. Или мне кажется, но с тех пор, как большинство получило отдельные квартиры, стали забывать что-то друг друга. Даже у каждого ребенка свои игрушки, свою шоколадку едят. На похороны и то стали собирать по списку, а в прошлом году кидали в шапку. На Ангаре, Вилюе хоронили на веселом, поросшем сосняком и березками бугре, теперь запаивают в цинковые ящики и отвозят «на материк».