Владимир Фоменко - Человек в степи

К нам приближаются подводы, идут к Сасову за овощами. Впереди семенит большеголовая мышастая лошаденка с острым, выгнутым хребтом. Бородатый возчик непрерывно дергает вожжи и, поравнявшись с нами, чего-то озлясь, крепко ударяет по выгнутой спине лошаденки. Она шарахается в сторону, и округлая белая тыква разлетается под колесом. Сасов крякает. Мне показалось, что ему жаль тыкву.

— Что ж ты делаешь? — морщит он худое лицо. — Зачем скотину бьешь? Бородатый, как козел, а ума не нажил!

Щеки Сасова покрываются румянцем. Так как подводы проехали, он кричит уже на нас:

— Бьет! Рад, что здоровый. Будто животное не имеет характера. Имеет, как и растение! Потому его, бородатого здоровилу, паршивая кобыленка не слушает, а вот на десятой ферме за правильное отношение Шевелеву — женщину, как стручок, маленькую — племенные бугаи-зверюги понимают со взгляда.

Сасов показывает на горизонт, где невидная отсюда — должно быть, за той вон кромкой — работает какая-то Шевелева.

Я шел от Азария Яковлевича через линию железной, уже вечерней, темной, дороги, перекатывал с руки на руку тяжеленный арбуз, полированный, скользкий в ладонях, горячий еще с полдня, с той бахчи, где присвистывал ветер, загибал и загибал огудины.

Пара дончаков, резвых от породы и от овса, вынесла нас на полевую дорогу. Утро было душным, лошади сразу взмокрели в пахах, а под шлейками на вспрыгивающих крупах забелелось мыло.

Хорошо сидеть на пригретой солнцем кошме, разостланной на пролетке поверх свежей травы, и вдыхать запах конского пота, смешанный с запахом горячего ветра.

Мы ехали на ферму. Лошадьми правила рослая красивая женщина, Мария Григорьевна Конотоп, зоотехник совхоза.

Ферма, казавшаяся совсем близкой благодаря ясному небу и ровной, как стол, степи, на самом деле была в восьми километрах, и мне хватило времени узнать о знаменитой Шевелевой. Бугаятнице, которая обихаживает свирепых бугаев.

— Какой у нее метод? — переспрашивает Мария Григорьевна. — Да никакого. Просто она не считает их опасными, и они, вероятно, чувствуют, что хозяйка их не боится. Если по-честному, то бояться есть чего, — говорит Мария Григорьевна. — Каждый весит тонну. Тонна мускулов!.. Случается, ни с того ни с сего озлится — и порвет цепь, разворотит стену! Хотя уход за бугаями высоко оплачивается, среди мужиков нет охотников.

Мария Григорьевна неожиданно весело подмигивает:

— Беритесь, когда есть порох!

Пыль несется за пролеткой, словно дым, клубится под колесами, и наши ноги покрылись толстым коричнево-серым слоем.

Остановившись у конторы, мы веником обиваем с обуви пыль, как зимой обивают налипший снег.

Контора ничем не отличается от любой другой конторы. Первомайские плакаты, до сих пор не снятые ввиду их красоты, конторские счеты и привядшие полевые цветы на подоконнике… За столом среди бумаг — управляющий фермой, маленький большелицый дед, очень старый, но по времени послевоенному годящийся, видать, для руководства. Мария Григорьевна четко сообщает, что зовут его Федотом Александровичем Катальниковым, что он — бывший сабельник шестьдесят третьего полка Первой конармии.

Несмотря на августовскую жару, он в валенках. Шагаю с Федотом Александровичем на полуденный двор, залитый солнцем. Ни воды, ни деревца. Зной тяготит накаленную, жгущую даже через подметки землю. Такая жирная, вытоптанная, без единой травинки земля бывает только на скотных дворах. Каждый сантиметр хранит отпечатки клешнятых коровьих копыт, в каждый сантиметр плотно впечатаны кусочки соломы, начесанная коровами шерсть, и вся земля пахнет солнцем и ни с чем не сравнимым солоноватым запахом тырла, на котором годами топчется стадо. Сразу за постройками выгоревшая степь, а здесь — открытые, пустующие днем загоны, пересохшие на ветру деревянные жерди.

Вид Шевелевой разочаровал меня. Это была жилистая, низкорослая женщина с выпуклыми бесцветными глазами. На белках виднелась сетка красноватых прожилок, что придавало ее лицу мужское выражение, такое же грубое, как наименование специальности — «бугаятница».

— Вам посмотреть бычат? Можно. Доразу за тем сараем начну банить Варяга…

Я задержался с управляющим, а когда зашел за сарай, замер при виде редкого зрелища. Огромный, белый, будто снеговая глыба, бык, весь мокрый, в стекающих струях воды, стоял, ворочая тяжелой курчавой головой. От этих движений его тугая, словно инеем покрытая шея перекатывалась волной, и на груди под кожей шевелились живые шары. Бык стоял около колодца на короткой привязи. Босая Шевелева, вытягиваясь на цыпочках, поливала из цибарки, терла щеткой широкий хребет, и под ее рукой розовела плотная, налитая кровью кожа зверя. Бык медленно переступал, выгибал то один, то другой бок. При моем приближении он скосился и, засопев, рванул кольцо, вдетое ему в ноздри. Шевелева неприязненно глянула на меня: