Илья Девин - Трава-мурава

— Ты бы к ней приняла меры, товарищ хороший, ведь что же это такое: пускает свою козу куда ни попадя, всю капусту у меня поглодала окаянная животина, прямо спасу нет!..

Аня кричала ему в заросшее белыми волосами ухо:

— Дедушка, я фельдшер, понимаешь? Если у тебя что болит, ты приходи в медпункт…

Дед доверчиво таращился светлыми водянистыми глазками и кивал согласно.

Но многие дома были закрыты: в дверное кольцо была вставлена палочка, и это говорило, что хозяева на работе.

Солнце поднялось уже высоко, белые облака словно застыли в небе, и от зноя не было, кажется, нигде спасения. У Ани уже разболелась голова, и, подходя к домику, стоявшему в глубине от порядка, почти на задах усадебных участков, она решила, что на сегодня, пожалуй, тут и закончит.

Аня поднялась на ступеньку крыльца (палочки в дверях не было) и постучала. Теперь она это делала смелее и решительнее, и потому стук получился особенно звонкий, требовательный. Но никто не ответил. Она постучала еще. Опять тишина. И уж хотела уходить, как откуда-то из глубины дома, будто из-под земли, послышалось:

— Кто там?

— Откройте, — сказала Аня.

— А кому? — Теперь голос был ближе.

— Откройте, не съем! — нетерпеливо ответила Аня.

Звякнула накладка. Дверь медленно отворилась. Аня увидела черный глаз, взгляд, холодный и цепкий, скользнул по ней.

— Кого надо?

Аня где-то видела и эти глаза, это узкое, желтое лицо, но не вспомнила сразу.

— Кого так боитесь?

— Я не боюсь, а покоя от вас нет… — И буркнула, распахнув дверь: — Чего надо-то?

— Пришла посмотреть, как живете, — ответила Аня.

— А что меня смотреть, живу и живу. А ты кто будешь, чтобы смотреть?

— Я — фельдшер…

Старуха пристально и недобро уставилась на Аню.

— А фельдшера я не звала, слава те господи, пока обхожусь…

— Нет, я просто так, — простодушно и весело сказала Аня. — У меня сегодня профилактический обход, вот я и хожу по селу, знакомлюсь.

Старуха промолчала.

— Одни живете?

Опять не ответила, будто не слышала Аню. Подошла к окошку и сняла плотную занавеску, и в избу с улицы вошел свет.

А кто бы только видел, сколько здесь икон! Начиная с потолка и до лавок — иконы, иконы, иконы… Метровая доска с Иисусом Христом была прямо на углу. И казалось, будто Иисус прибит гвоздями не к деревянному кресту, как обычно рисуют, а прямо к стене.

— У вас вон сколько жителей! — удивилась Аня и присела к столу.

Старуха сверкнула своими черными глазками, тяжело вздохнула.

— На все божья воля, — ответила она. — Было время, я тоже жила…

— Это когда?

— Когда не жила, а жила…

Старуха закрыла глаза, как делают очень уставшие люди. Конечно, она вспомнила, где видела эту девушку, — у Верки Качановой.

И Аня тоже вспомнила — это была Парасковья, та самая Парасковья! «Сколько же ей лет? — подумала Аня. — Лет шестьдесят…» И она вдруг как-то глубоко поняла всю скрытую таинственную тяжесть ее жизни, ее долгих лет и, как тогда, у Веры Качановой, даже оробела при виде Парасковьи, так непохожей на всех тех жителей Урани, которых она уже повидала.

Но не только Аня, многие из ураньцев, даже старики, не ведали всех путей Парасковьи, хотя и знали ее еще девочкой. Отец ее был крепким, зажиточным хозяином, держал лавку, занимался извозом, во всем помогали ему и сыновья — их было у него пятеро, а Парасковья — единственная и последняя дочь, потому и самая любимая.

И в любовь эту вкладывались отцом и матерью страстные, фанатические надежды увидеть свое «золотко Парашеньку» в счастливом замужестве за неким князем, по крайней мере за полковником либо за молодым, удачливым купцом. Да и сама Параша, девушка красивая и властная, мечтала о не меньшем и верила, что так оно и будет. Она уже видела себя хозяйкой богатого дома, она слышала уже и свой голос, который строго раздавался в том воображаемом доме. И никто ей не перечит, никто поперек дороги не смеет встать.

Как мечталось, как хотелось Парасковье этого счастья!.. Но шли годы, стала она и невестой, да только не приходил такой жених, не приходил. Вот уже и двадцать лет исполнилось. Сватались к ней деревенские парни, из богатых семей сватались, но гордо и пренебрежительно отвергала она их. А того, желанного, все не было — «бог не давал». И возненавидела она этот белый свет, так жестоко обманувший ее. Возненавидела людей, возненавидела близких своих, и только молитвы успокаивали ее ожесточившееся сердце.

И вот поехали они однажды с отцом в Успенский монастырь на молебен, да удостоилась Параша беседы с самой игуменьей. О чем уж они беседовали — один бог знает, но пожелала Параша остаться в монастыре. И осталась, и двенадцать лет проходила в «невестах Христовых». А тут революция случилась, монастырь закрылся, и вернулась Парасковья в Урань. Отца уже не было в живых, старший брат погиб на германском фронте, другие разбрелись-разъехались, и остались они с матерью одни. Но церковь, эта обитель Христова, еще жила, еще малиновый звон колоколов созывал «сирых и темных» на заутрени. И за строгость, за истовость, за ревность вере выбрали Парасковью церковным «старостой» — случай по тому времени исключительный (не было в Урани на этом посту женщины), но ведь и Парасковья была человеком исключительным, — уж она-то сама знала это лучше других!.. Ну, а потом… потом… Нет, лучше и не вспоминать, сердце так и заходится от бессильного гнева. Эти синеблузники, эти чада антихристовы надругались над храмом божьим, надсмеялись и над ней, Парасковьей, горлопаня частушки похабные про «старостиху-попадьиху», выставляя ее в своих диких постановках. Но страшно, страшно уязвило Парасковью даже не это, а то, что никто, никто из «сирых и темных», кого она всю жизнь свою приводила в «стадо Христово», никто из них не подал голос в ее защиту. Да что говорить о них, об этих безвольных и слабых людишках!.. Ведь даже когда эта молодая гогочущая орда под гармошку стаскивала веревками крест с храма, даже тогда никто из верующих не поднял руки, не остановил, не пригрозил карой господней. О, как хотелось Парасковье, как истово молила она Господа своего, чтобы покарал, чтобы обнаружил себя и пробудил в этих овечьих сердцах прежнюю веру в себя!.. Но не дошла ее молитва к нему, не покарал… И осталась Парасковья совсем одна. Только вот началась война, вспомнили о ней старухи да бабы, потянулись по сумеркам к ее одинокому домику: «Погадай на Ваню мово, Парасковьюшка…»; «Помяни в молитве своей Петеньку, Парасковьюшка…» Вспомнили!.. Гневаясь и торжествуя, смиряя досаду и лелея затухшую было надежду, Парасковья бросала покры и поминала в молитвах, кого просили, не забывая напомнить заблудшим, что все в воле, божьей.