Пауль Куусберг - Кто он был?

Если невестка и впрямь боялась из-за Энделя, то теперь хотя бы этого ей больше бояться не придется, подумала Мария Лыхмус, усаживаясь поудобнее. Левая рука словно отнялась. Она опустила спинку кресла еще ниже, до упора.

Эндель уговаривал ее отложить отъезд. Напомнил, что в день приезда она говорила о трех месяцах. Пытался ей втолковать, что утомительное путешествие в самолете и на поезде вредно для больного сердца, походила бы она тут к врачу, подлечила бы свое сердце, а потом бы уж и ехала. Она ответила, что чем дольше она задержится, тем труднее ей будет в дороге. И тогда сын произнес слова, которые ее взволновали, но и огорчили.

— Ты могла бы… остаться у нас.

— Ты это всерьез? — спросила она, оторопев.

— У тебя там больше никого нет.

— Что бы сказал твой отец, если бы он сейчас услышал тебя?

— Разве тебе не все равно, где ты…

Эндель не высказал мысль до конца, он сам испугался своих слов.

Она ответила ему так, как ей подсказало сердце:

— Нет, сын, не все равно. Мое последнее место на Ристимяэ, рядом с отцом.

— Рядом с отцом, Астой и Харри, — вымолвил Эндель, и в его словах прозвучала глубокая грусть. Такая глубокая и искренняя, что матушка Лыхмус поняла: что бы там сын ни говорил, его гнетет тоска по родине. И именно эта тоска по отчему краю заставляет его оправдываться, вкладывает в его уста чужие слова. — Рядом с отцом, Астой и Харри, — повторил Эндель и добавил: — Кристьян покоится в чужой земле.

Вот такой он и есть — человек. Не успеет открыть свою душу и тут же начинает оправдываться. Она, Мария, тихо промолвила:

— Чтобы посетить могилу Кристьяна, не нужны заграничный паспорт и таможенный контроль.

Что и говорить, сказано это было резковато, но не всегда ведь удается прикусить язык.

На это Эндель долго ничего не отвечал. Потом признался:

— А я так и останусь на чужбине. Ты приехала звать меня домой, иначе ты не приехала бы вообще. Я догадался об этом, когда ты стала разучивать с Джоном эстонские стишки. Прости меня, мама, но я не могу поступить так, как хотел бы. Уже более двух десятилетий, намного больше, скоро уже исполнится четверть века, а я так и не смог сделать того, что хотел бы сделать. Не могу и сейчас. Ничего не поделаешь мама, — Эндель кивнул головой в сторону второго этажа, где все дети, кроме Харри, спали, даже Мэри, — они англичане. Англичане, ты понимаешь это?

— Они люди, сын, — ответила она. — Дай бог, чтобы они могли быть людьми и остаться ими. Всегда и повсюду… Чтобы им никогда не пришлось поступать против своей воли… Чтобы у них все было хорошо. Чтобы им никогда не пришлось узнать, что такое страх. Чтобы в этой стране они не чувствовали себя чужими, как им чувствуешь себя ты.

— Ты осуждаешь меня.

— Мне нужно было спрятать тебя. И как же это я позволила тебе уйти? Прости меня, по моей вине ты вынужден жить с растерзанным сердцем. Прости меня.

Вот тогда-то Эндель и сказал, что ему нечего прощать, что она ни в чем не виновата.

Да не всегда от самого человека зависит, как сложится его судьба.

Ей нужно было отослать сына в Отепяэ, еще лучше — спрятать в Пярнумааских болотах, разве мало людей скрывалось там. Не умела она предусмотреть всего, не хватило у Энделя после войны присутствия духа, твердости характера, решимости. Человек часто слаб там, где он должен быть особенно тверд духом. И потом страдает всю жизнь.

Матушка Лыхмус опять вздохнула. И снова стюардесса спросила, не плохо ли ей. Нет, не плохо. Во всяком случае, в том смысле, в каком спрашивает стюардесса. Ничего у нее не болит. И в груди не теснит. Вот только сердце колотится в горле. Но сердце не смеет остановиться. Мария должна вернуться домой. Домой и на Ристимяэ, к мужу и детям.

В тот последний вечер они, наверное, еще долго беседовали бы по душам, до утра, быть может, хотя обоим следовало бы выспаться, впереди была долгая поездка на машине, а потом ей предстояло лететь в самолете, и в путь лучше отправиться отдохнувшими. Но им помешали. На лестнице послышались торопливые детские шаги, к ней на руки бросился маленький Джон и сразу же заверещал:

И они втроем досказали весь стишок до конца. Так закончился их последний совместный вечер.

Эндель сказал:

— На худой конец, я мог бы и в Сибири побывать.

Опять этот страх, опять этот страх и неуверенность.

— Голос у тебя совсем сел. Сходи к врачу, пока не поздно.

— Счастливо тебе доехать до дому.

— Прощай, Эндель. Больше мы с тобой не увидимся.