Юрий Теплов - Второй вариант

— Понимаете, — сказал Идеалович, — лучших определяем общим голосованием. Мы-то ведь лучше всех знаем, кто чего стоит. А потом под музыку — навечно. Чтобы, когда по БАМу пойдут поезда, незнакомые люди глядели на наши фамилии, как на памятник воинам-железнодорожникам.

— Это для мостовиков — памятник, — вмешался Бабушкин. — А для механизаторов?

— Чего проще, — ответил ему Васек. — Кубы из бетона, так? А на них фамилии. И через каждые сто пятьдесят — двести километров вдоль трассы. Как в Ургале на переезде: до Москвы — столько-то километров, до Комсомольска — столько-то.

— Не годится, Васек, — сказал Плетт.

А Насибуллин добавил:

— Бетона и так не хватает. Механизаторов можно вписывать на больших валунах, вон их сколько вдоль трассы. Или на скалах...

Наверное, они давно вынашивали эти мысли, думал Савин, только повода высказаться не было. Честолюбие — оно у каждого есть. В большей или меньшей степени. Люди иногда притворяются, что похвала их не трогает. Трогает! Потому что честь по заслугам — норма справедливости. А тут — честь на долгие годы.

— Это вы здорово придумали, — сказал Савин. — И определять победителя голосованием — тоже правильно.

— Т-только бы разрешили, — усомнился Бабушкин.

— Разрешат, — заверил Савин, а сам подумал: вдруг не разрешат?

— А то наш р-ротный своего маяка обязательно определит в п-победители.

— Какого маяка?

— Н-не знаете разве? Мурата Кафарова. Ему — и тросы, и з-зубья ковшей. А другим — шиш. А Мурат, как Плюшкин. Никогда ни с кем не поделится.

— Будет решать только коллектив, — подтвердил Савин.

— И еще, т-товарищ старший лейтенант, насчет слета победителей в Хабаровске. У нас в роте Хурцилава составляет список. Ему, что ли, это дело решать? Т-тоже коллективом надо.

— Правильно, Юра...

Все-таки хорошо было говорить о деле без протокола. По-человечески так получалось, не по-казенному. Предлагали, обсуждали, отвергали. Идеалович предложил рисовать звезды на кабинах самосвалов. Перевез пять тысяч кубов грунта — звезда. Двадцать тысяч — флажок.

Плетт сказал:

— Комсомольский глаз, однако, нужен...

Савин возразил было, что существует пост «Комсомольский прожектор», но Плетт отверг его:

— Не годится.

И Савин не стал спорить, хоть и понимал, что в идее разницы никакой. Но «прожектор» — это было вроде как указание сверху, значит, чье-то. А «глаз» — свое. За свое и отвечать самим, и отдачу подсчитывать самим. Это был отзвук его, Савина, мыслей, высказанных им Сверябе в коротеевском карьере: мы решили — мы отвечаем.

Решили, что «глаз» — это хорошо, но глаз должно быть много, иначе мало что увидишь. А много — это пост в каждой роте, потом вся информация в комитет, а из комитета командиру — для принятия решения.

— А чтобы дело в долгий ящик не откладывать, у меня есть предложение, — сказал Савин. — Кто-нибудь из вас ездил по дороге в районный центр?

— Ездили, — ответил за всех Плетт.

— Ну и как?

— Тягомотина. Особенно у Кичеранги.

— Вот я и предлагаю написать на больших фанерных щитах, кто и какой участок дороги отсыпал. Чтобы народ ехал и плевал на эти фамилии, если дорога плохая.

— Н-на Кичеранге я р-работал, — сказал, закрасневшись, Бабушкин и обиженно захлопал ресницами.

— Что же ты так плохо работал? — спросил его Насибуллин.

— Ротный т-торопил. Говорил, что землю б-большая магистраль ждет...

— Принимается? — спросил Савин.

— Годится, — за всех ответил Плетт.

Смешались сон и явь. «Годится», — говорил неулыбчивый Плетт. «Не годится, Савин-друг, — отвечал свистящим шепотом Коротеев. — На посмешище выставил! Кичеранга — самый дерьмовый участок, а ты мою фамилию черной краской! Сначала по стройкам с мое покрутись, с тайгой поборись!..» Две жирные колеи от тягача тянулись по зеленым мхам с вдавленным в них кедровым стлаником... Две плоские лыжни казались санной дорогой в лунном свете. Потом кто-то осторожно постучал в дверь, и в сознание проникла мысль, что пора просыпаться, хотя еще и рано. Видно, посыльный прибежал по тревоге или еще какая надобность. Стук в дверь возобновился, частый, дробный, оборвался, и Савин открыл глаза.

Какое-то мгновение не мог ничего понять. Потом разом все вспомнил, встрепенулся, обнаружив, что Ольги нет рядом. Не было ее и в зимовье. Уже рассвело. На стене у входа висели карабин, мелкашка, поняга. Слышно было, как горят в печке дрова.

Он еще не успел обеспокоиться, когда она вбежала в зимовье в желтенькой кофтенке и в спортивных шароварах, которых вчера на ней не было. Вбежала прямо к нему, следом за белым валком холода, сама вся морозно-разрумянившаяся. Наклонилась над ним: